Город был одноэтажный, продутый ветрами до того, что его бревенчатые стены стали белыми. И отличался он от всех прочих городков, которые знал Декабрев, тем, что его короткие улицы были просто галечником, который никто не утрамбовывал и не укладывал. Просто строили дома, оставляя меж ними полосу галечника. Галечник стал улицей — дорогой для немногих вездеходных машин и для жителей. И площадь перед райкомом с одной стороны и перед райисполкомом, геологоуправлением и школой с другой — тоже была обыкновенным, почти белым галечником. И деревянная дощатая трибуна, крашенная баканом, стояла на галечнике. Город этот отличался от прочих полным отсутствием растительности. Даже тот город, где жил Декабрев и куда он летел теперь, находившийся значительно севернее, имел зелень. Слабенькие березки и топольки в сквериках. Они жили потому, что внизу под ними, в мерзлом грунте, проложили трубы отопления.
Но город Декабрева прикрывали от океанских ветров прибережные скалы. И сначала ветер принимала в себя бухта. Она скручивала его в тугой клубок. Если на южном берегу ее он дул справа, то на северном он шел слева, и, точно обойдя всю бухту по параметру, он уходил в океан. Потом то, что оставалось, сдерживали скалы в глубине бухты — уже на материке. И когда над этими скалами бесновалась пурга, в городе на многоэтажные светлые дома, на зеленые березки в скверах и на единственный бульвар, который начинался от телевышки и уходил на тысячи километров в тундру и в горы, становясь трассой, падал тяжелый тихий снег, словно в Большом театре в сцене дуэли Онегина и Ленского.
А этот город лежал на каменно-солнечном плато как на ладони. И окна и стены домов, обращенных к океану, были затянуты целлофаном.
Когда вездеход, на котором стоя ехал Декабрев, вырвался на площадь, Декабрев привычным для танкиста прикосновением попросил водителя остановить машину. И водитель взял рычаги на себя, затянув фрикционы. Вездеход стал, выжал амортизаторы. Декабрев перебрался через борт. Он подождал, пока все БТэры с пассажирами пройдут мимо, отфыркиваясь и разбрызгивая гальку. И только когда последняя машина исчезла за поворотом, он огляделся. Он хотел было пойти в райком, но увидел вывеску геологоуправления и пошел туда. Он знал здешних ребят и заочно, и в лицо: встречался с ними на слетах и совещаниях. И даже приходил на помощь их геопартиям, посылал свои вертолеты и своих людей. И он пошел к ним, как шел бы домой.
Если идти над линией прибоя на высоте до тысячи метров, то уже метров с пятисот начинает казаться, что прибой медленно-медленно подползает к скалам, клубя перед собой ослепительно белую пену. Медленно заворачивается его гребень, рваные лохмотья медленно ползут вверх. И спадают так, словно они не подчиняются силе притяжения. Декабрев за последние десять лет часто летал над этими местами. Ну, не над этими, так очень похожими. Был у него один маршрут на объект в районе бухты Глубокой. Там до самого входа в бухту Ми-4 несет свое головастиковое тело как раз почти над самым урезом воды. И он не переставал удивляться этой кажущейся медленности прибоя. И теперь, стоя над обрывом, он видел этот прибой таким же медленным и торжественным.
Ветер рвал плащ, упирался в грудь мягко, но решительно, свистел в ушах. И, несмотря на ослепительное солнце, было холодно — даже по спине под плащом и свитером, под майкой скользил этот опасный ветер. А лицо было мокро от невидной глазу водяной пыли, и на губах ощущался горьковато-соленый привкус.
Он знал, что больше не переживет свою жизнь заново с той же тщательностью, как по дороге сюда, — наконец-то она, эта его жизнь, выровнялась. Срослись в единое целое разрозненные события и мысли, и он даже представлял, что скажет ей, Анне, когда войдет в свой дом через полтора часа. Когда она поднимет на него свои огромные, полные тревоги и любви глаза, он скажет ей… Нет, он еще не знал этих слов. Он знал, что скажет, но не знал, какими словами. Может быть, и не нужно будет говорить о том, что не нежная жалость гнала его к ней над земным шаром, а простая жажда увидеть ее, что теперь для него совместимы два женских лица — ее лицо и лицо дочери; что все нормально теперь, он знает цену ее терпению, что самой большой тревогой его сейчас была тревога, страх, — да, даже страх, что это ее терпение и стойкость именно сейчас, в эту секунду, иссякнут и что никогда еще в жизни он так не боялся опоздать.
Солнце просвечивало медленные гребни волн внизу. Они полыхали серым пронзительным пламенем, подолгу неся это пламя к темно-красным, местами черным скалам. И воздух был пропитан грохотом и влагой.
…А потом, после того как он увидит Анну, он полетит на новый участок. К бригадиру Федору Туманскому, десять лет отсидевшему за золото, прежде чем понять истинную его стоимость. Федор сам назвал этот новый участок, где сейчас производит вскрышу, — «ручей Прозрения». Хотя по горному району это место обозначено «Счастливый ручей» — именно Счастливый ручей, а не ручей Счастливый. «Ох уж эти северяне», — подумал Декабрев, чуть усмехнувшись. Но надо было идти. Он уже пошел, но остановился и снова посмотрел вниз на океан. Прибоя не было видно, видны были только волны — насколько хватало глаз. Они казались высокими вблизи и становились все меньше в отдалении, пропадая где-то у линии горизонта.
* * *
Редкие письма от Барышева были написаны упругим плотным почерком. Светлане казалось, что каждую строчку в них можно взвесить, они производили впечатление материального. Точно и скупо он писал о своей жизни. И не задавал вопросов. Но сквозь сдержанность она ощущала то беспокойное и глубинное пламя, которое предположила в нем с самого первого мгновения и нашла потом. Чутье, заключенное в ее душе самой женской природой, подсказывало ей, что с ним происходит. Первый трепет и волнение ушли. Ушли мелочи — осталось главное: ощущение зависимости одного от другого. Чувство нежности. И все это теперь взвешивалось обоими, вновь и вновь переживалось.
Однажды ночью она проснулась в ужасе от того, что увидела во сне его, понимала — это он, а лица его не узнавала, точно у него не было лица. Оно уходило из ее памяти. Помнились только глаза — серые, почти стальные, пристальные. С какой-то властностью. Но все настолько перепуталось в ее душе, что вдруг ей показалось, что у них у обоих — у отца и у Барышева — одно лицо. И только подавив нервное возбуждение в себе, смирив чрезвычайным усилием дрожь, она поняла: это оттого, что у них очень похожи глаза.
Что же такое надо увидеть в жизни, чтобы глаза сделались такими?
Барышев писал ей, что летает. Что полеты здесь — куда более серьезное дело, чем он предполагал. Писал, что уже летает ночью. Странно — его письма никогда не начинались обращением: «Светлана» или «Здравствуй, Светлана», или еще как-нибудь, он начинал свои письма просто:
«Только что с дежурства. Не думаю, что будет разглашением тайны, если скажу тебе — из окошек дежурного домика видно небо и поле. Снежное-снежное поле, отороченное мехом леса. И поле — не такое поле, как понимал я всю свою жизнь — на нем-то должен расти хлеб. Здесь хлеб не растет. Земля тверда. Тверда и поката — это видно из дежурного домика. Здесь не бывает морозов. Минус пять — не мороз. Горы снега. Из него, говорят ребята, можно всю зиму лепить Дедов Морозов. Играть в снежки. Но в земле всегда лед — даже летом. Я подумал — если отсюда пойти прямо, не сворачивая, можно прийти к метро Новослободская. Я знаю — там есть телефон. И там на ступенях — солнце, и стоит одна моя знакомая. И волосы у нее светятся и — глаза во все лицо…»
Барышев писал:
«Когда я веду машину к бетону ночью, словно ухожу под воду, — день остается наверху. И еще над Ближним приводом мне видны раскаленные солнцем вершины скал, они стоят в конце земли — над океаном».
Барышев писал оттуда, со дна неба:
«Я стою у порога гостиницы. Здесь тишина от снега. И узенькая тропиночка между сугробами. Сейчас пойду — и скрип унтов будет слышен на твоей Грузинской — такая здесь тишина, хотя слышно, как техники пробуют турбины дежурной пары…»
Так писал Барышев. И словно она сама видела этот снег — и летчика, неуклюжего от меховой одежды, и слышала эту тишину, в которой и гул турбины, и скрип шагов. Он писал так, точно письмо — вернее, лист бумаги — все время лежит у него на столе. И он только дописывает всякий раз что-то. И Светлана не знала, что именно так это и было. Он не писал ей писем в обычном смысле слова — он писал одно письмо, все это время писал одно письмо, отправляя его по частям. И только одного не было в его письме — имен товарищей. Значит, ему там трудно.
Все это она вспомнила ночью. И долго не могла уснуть. Если бы можно было бросить все и хоть на мгновение ступить на их — отца и Барышева — землю, прислониться горячей щекой к снегу. Взять его в пригоршни и окунуть в него лицо. Университет?
