действовал бы точно так же, как и они, и что, в-третьих, в будущем я, Иван Лукьянович, постараюсь действовать именно по их примеру, и, в-четвертых, что я действовал бы по их примеру даже и в том случае, если бы об этом примере я никогда и слова не слышал бы.
Я, Иван Лукьянович, точно так же, как и тяглые мужики 1613 года, буду действовать именно так, а не иначе, вовсе не для «дворянской диктатуры», ибо я не дворянин, не для «торгового капитала», ибо никакого капитала у меня не было, нет и не будет, не во имя византийского примера, на который мне наплевать, и не в результате татарского ига – ибо мои предки его никогда не переживали. Я буду так действовать вовсе не из-за покорности моей, ибо я по характеру моему человек до чрезвычайности непокорный, и не из-за слабости моей, ибо я считаю себя человеком исключительной силы. Но я буду так действовать из сознания моих интересов – моих собственных интересов, включающих в себя интересы моего сына, моего внука и моей страны.
Я, Иван Лукьянович, питаю к политике острое отвращение. Я, как и всякий средний русский человек, стараюсь быть честным человеком, и если это не удается, чувствую себя как-то не очень приятно. Это есть основная черта русского характера: если русский человек делает свинство, то он ясно чувствует, что это есть свинство, что грех есть грех (поэтому у нас с индульгенциями ничего не вышло: от греха откупиться нельзя). Практическая политика с ее демагогией и ее интригами, склоками и прочим есть неизбежное и сплошное свинство – пример ленинских апостолов только крайнее выражение этого политического свинства. В парламентской политике буржуазных стран свинство не принимает такого кровавого отпечатка, но чисто моральная сторона дела и там ненамного чище.
Я заниматься политикой не хочу. Но я также не хочу, чтобы мною занимались политики, чтобы какой-нибудь новый прохвост, победив своих конкурентов – или в порядке парламентских подвохов и подкупов, или в порядке социалистической резни, – заставил бы меня, Ивана Лукьяновича, подчиняться да еще кадить фимиам гению наиболее длинного ножа и наиболее короткой совести. Об этих прохвостах сто лет тому назад писал Эрнест Ренан по поводу французской революции:
«страшный урок для народов, которые будучи неспособны к республике, разрушают династию, данную им веками… Человек, покрытый кровью, вероломством и преступлениями, который победит своих соперников, будет провозглашен спасителем отечества…»
Как видите, это портрет Сталина, написанный за полстолетия до его рождения на свет. Таких портретов по Европе можно набрать несколько штук. Единственный выход из этого неизбывного свинства практической политики – это есть человек, который по праву рождения стоит выше споров, выше соблазнов и, следовательно, выше общечеловеческой необходимости делать свинство. Вероятно, что этот человек – в числе прочего – будет делать и ошибки, но свинства ему делать совершенно не для чего. Я предоставляю ему власть, и я постараюсь оградить эту власть, ибо она спасает меня, в частности, и от активного и от пассивного участия в политическом свинстве.
Далее: я как русский и, следовательно, оптимистически настроенный человек никак не страдаю никаким «комплексом неполноценности». Я считаю, что я сам по себе достаточно хорош – по крайней мере для самого себя. Поэтому я, как и большинство русских людей, сравнительно равнодушен ко всякого рода внешним отличиям. Поэтому в любом русском обществе титул князя никогда не производил такого впечатления, как титул лорда, поэтому у нас никогда не называли наших добрых знакомых – мужского пола: господин коллежский регистратор Иван Иванович, и женского пола – госпожа коллежская регистраторша Марья Ивановна, как называют в Германии. Поэтому же у нас, вне пределов известных профессиональных групп, даже и генеральский чин – военный, а тем более штатский, – вызывал не столько почтительность, сколько некий иронический налет. Даже столь «реакционный» писатель, как Достоевский, когда писал о генералах, то всегда с иронией.
Я, далее, никак не собираюсь попасть в какой бы то ни было будущий русский парламент в качестве «народного избранника», с тем чтобы иметь право отметить на своей визитной карточке «член Государственной Думы», или МР, или Depute, или прочее в этом роде. Лично для меня участие в голосующем по приказу лидеров партийном стаде русского парламента было бы оскорбительным: я не баран. Что же касается речей с парламентской трибуны, то я достаточно хорошо знаю, что они произносятся для галерки и что исход голосования никакого отношения к красноречию не имеет: он решается закулисными партийными комбинациями и приказами соответствующих партийных вождей. Всякий же партийный вождь всякого в мире парламента хочет прежде всего вылезть в министры.
Я также знаю, что никакой толковый врач, инженер, адвокат, промышленник, писатель и пр. в парламент не пойдет, потому что 1) ему там делать нечего и 2) у него есть свое дело. Не станет же человек бросать своих пациентов, клиентов, свой завод, свое предприятие, свой рабочий кабинет, чтобы идти валять дурака на парламентских скамьях или на парламентской трибуне. Я – тоже не пойду. Но если будет нужно и если меня позовет ЦАРЬ, то я сделаю решительно то же, что делали члены Московских Соборов: прежде всего постараюсь увильнуть: вот, есть, де, у меня сосед Иван Иванович – так пусть уж он едет, он умный. Если по ходу событий выяснится, что увильнуть непригоже, то сделаю опять-таки то же самое, что делали члены Собора: доложу Его Величеству мое мнение по специальности и постараюсь в возможно скором времени вернуться в мое первобытное состояние – к моему письменному столу. Моя жизнь – здесь, за письменным столом, а не на скамьях парламента, где моего партийного лидера будут дергать за веревочку тресты, синдикаты и банки, партийный лидер будет дергать за веревочку меня, и я, как Петрушка, буду вскакивать и изображать руками и ногами какую-то «волю народа».
По поводу этой петрушки позвольте еще раз привести конкретный пример – мне профессионально знакомый совершенно точно.
Летом 1936 года мой брат зарабатывал деньги, выступая в качестве профессионального борца. Дело было в Болгарии, в Софии. На стадионе – ринг вольно-американской борьбы, на ринге выступают восемь борцов, на скамьях больше тридцати тысяч неистовствующей публики. Мой сын, глядя на все сие зрелище, говорит не без некоторой горечи: «а все-таки занятно – как восемь жуликов околпачивают тридцать тысяч дураков».
Дело в том, что борьбы не было и не могло быть никакой: все роли были заранее распределены. Так что болгарский борец, кажется Кочев, должен был положить Бориса на шестнадцатой
