— Острый моментик пришлось пережить, верно?
— Впереди хуже.
Фаустофель теперь полностью овладел собой. Попытки раззадорить его были бы напрасной тратой времени. И все-таки случившееся не прошло даром: общее воспоминание возымело свое действие. Отныне его власть надо мной уже не могла быть столь безоговорочной: я узнал о его больном месте, где он был уязвим.
Особенного утешения это не принесло. Брезжила только смутная надежда на то, что удастся разгадать сокровенный смысл, таящийся за обнаруженной им слабостью. Тут я потерпел полное фиаско: не только не продвинулся вперед, но и сдал завоеванные уже позиции. Однако полезным итогом было то, что, даже если подчас правота Фаустофеля казалась мне непререкаемой, будто вердикт суда, где-то в уголке сознания продолжало крыться настойчивое сомнение…
По мере того как мы спускались все ниже и ниже, Фаустофель становился все более самоуверенным. Когда мы достигли самого последнего яруса, на котором размещались темницы, он с явным торжеством провозгласил:
— Ты вдоволь насмотрелся на комедии, движущей пружиной которых являлось разрушение иллюзий насчет ценности моральных установок. Здесь, на этом последнем этаже, расположенном над самым основанием Преисподней, ты сможешь созерцать комедию мученичества, претерпеваемого во имя благородной самоотверженности — на самом деле, как известно, несуществующей.
Я с недоумением огляделся по сторонам. Обычной толпы истязаемых нигде не было видно.
— Здесь находится один-единственный грешник, отчасти потому, что благородная самоотверженность (даже несуществующая) встречается не на каждом шагу. И отчасти ввиду громадных размеров самого имеющегося в наличии экземпляра. — Одну руку Фаустофель положил мне на плечо, а другой указал на гребень скалы. — Видишь вон то непонятное образование, торчащее из расселины? Это стиснутый кулак. Близко не подходи — пальцы иногда разжимаются.
Приглядевшись, я действительно различил чудовищной величины руку — до локтя она не уступала по габаритам стволу дугласовой пихты. Рука была судорожно напряжена в тщетной попытке освободиться из-под гнета утеса, пригвоздившего ее к земле у запястья. Глухой стон, от которого у меня чуть не лопнули барабанные перепонки, заставил меня подпрыгнуть на месте.
— Может ли он вдруг освободиться?
— Сомневаюсь, — небрежно бросил Фаустофель. — Громадный орел терзает ему внутренности не менее вольготно, чем курица, которая роется в песке, выискивая червей. И если он не в состоянии шевельнуться, чтобы его отогнать, вряд ли он захочет утруждать себя попыткой прихлопнуть комарика вроде тебя.
— Господи! — У меня перехватило дух от одной мысли о том, как можно при жизни стать добычей безжалостно жестокой и ненасытно прожорливой птицы. — Он умрет?
— Не тебе бы задавать такой вопрос! Как и всех остальных грешников, его исцелят с целью возобновления пытки… Остановись здесь!
Я молча повиновался. Мы обогнули выпуклое плечо, и мне стало видно в профиль измученное лицо, по которому лились струи пота. Вспомнив о бездушном взгляде птицы с острым клювом, я содрогнулся.
— За какую же провинность заслуживают такую муку?
— Суди сам, если вина его достаточна для того, чтобы ты считал его своим злейшим врагом.
— Моим врагом?
— Да, твоим — и врагом всех людей до единого. Я докажу тебе это.
Возвысив голос, Фаустофель крикнул:
— Отзовись, Прометей! Растолкуй, почему ты лежишь здесь, почему вся твоя мудрость оказалась бесполезной, а твои искусные руки — беспомощными перед Зевсовым орлом, которого ты откармливаешь собственной печенкой.
Голова колосса медленно повернулась к нам. Черты его лица напомнили мне изваяние на Каменной Горе.
— Тебе известна моя история, — прохрипел мученик, всмотревшись в нас.
— Мне известна, а вот этому человеку — нет. Он вправе выслушать ее из твоих уст. И нечего дурачить его россказнями о том, как ты принес людям огонь, спрятанный в стебле папоротника. Поведай лучше о главном своем злодеянии.
Лицо гиганта загорелось гневом.
— Злодеянии? Наоборот, я устранил зло!
— Чем чудовищнее преступление, тем усердней они его оправдывают, — съязвил Фаустофель. — Давай выкладывай начистоту все, от начала и до конца. Пускай тебя судит жертва!
Гигант стиснул зубы, смежил веки, — должно быть, когти хищника еще глубже вонзились ему в чрево. О, как я ему сочувствовал… Немного погодя веки раскрылись; живые глаза, блеск которых свидетельствовал о не замутненной чудовищной пыткой ясности ума, сосредоточились на мне.
— Я готов услышать его приговор, — произнес Прометей. Видя свое отражение в его огромных зрачках, я понял, что и сам стою перед судом. Не без усилия я постарался сосредоточиться на словах Прометея. — Когда человек стал составной частью творения, он напоминал кузницу без кузнеца. Все физические качества, потребные для великих свершений, были налицо, но отсутствовали дух, разум, воля, устремляющие человека к поставленной им себе цели. Люди блуждали по земле словно овцы — с пустым, бессмысленным взглядом, движимые теми же побуждениями, что черви или жабы. — До сих пор Прометей говорил спокойно, размеренно, но тут в его голосе зазвучала гордость. — Все переменил я. Не желая видеть дивные возможности человека пребывающими в запустении, я дал людям знания, вложил в них неуемное беспокойство и способность к действию.
— Ты слышал. Серебряный Вихор? — Фаустофель, ухватив меня за локоть, подтолкнул ближе к Прометею. — Он изобличил сам себя!
Признание Прометея застало меня врасплох: подобных речей я никак не ожидал.
— И это ты почитаешь величайшим злодеянием? — переспросил я Фаустофеля.
— А чем же еще? Впрочем, толковать с тобой бесполезно. Очевидно, когда Прометей раздавал человечеству мозги, твоих предков малость обделили. Но все же попытайся проследить за моей мыслью. Разве источник всех твоих, да и всеобщих, скорбей — не осознание полной безысходности наряду с желанием предпринять какие-то усилия и ясным пониманием их тщетности?
Да, Фаустофель перечислил главные мои беды. Поймав мой затравленный взгляд, он победно усмехнулся.
— Ведь если бы человек заботился только о том, чтобы регулярно принимать пищу и в должное время освобождаться от излишка спермы, он бы не знал горя и жил припеваючи. Не было бы этой дурацкой погони за бесплотными призраками. Не было бы искусственно придуманных моральных соображений, отягощающих и без того гнетущую, жалкую участь. Более того, не подозревая о своем ничтожестве, вы от рождения до смерти пребывали бы в безмятежно-умиротворенном настроении. — Выбросив руку вперед, Фаустофель указал на Прометея: — Таковы величайшие блага, которыми ты бы мог пользоваться, если бы этот парень не совал нос в чужие дела. Пусть бубнит в свою защиту что хочет. Именно он — первопричина твоих несчастий, и, того пуще, именно он наградил тебя беспредельной готовностью претерпевать любые тяготы, сохраняя в памяти прошлое и предвидя будущее. Пошли, полюбуемся птичкой — орудием кары, которую он заслужил стократ?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
