— Ведь если бы человек заботился только о том, чтобы регулярно принимать пищу и в должное время освобождаться от излишка спермы, он бы не знал горя и жил припеваючи. Не было бы этой дурацкой погони за бесплотными призраками. Не было бы искусственно придуманных моральных соображений, отягощающих и без того гнетущую, жалкую участь. Более того, не подозревая о своем ничтожестве, вы от рождения до смерти пребывали бы в безмятежно-умиротворенном настроении. — Выбросив руку вперед, Фаустофель указал на Прометея: — Таковы величайшие блага, которыми ты бы мог пользоваться, если бы этот парень не совал нос в чужие дела. Пусть бубнит в свою защиту что хочет. Именно он — первопричина твоих несчастий, и, того пуще, именно он наградил тебя беспредельной готовностью претерпевать любые тяготы, сохраняя в памяти прошлое и предвидя будущее. Пошли, полюбуемся птичкой — орудием кары, которую он заслужил стократ?
— Мы договаривались не так, — отозвался гигант. — Человек может взглянуть на инструмент пытки, которой я подвергнут, если того пожелает. В любом случае это никак не отразится на моих страданиях. Но мы условились, что он вынесет мне приговор. Я жду.
— Мне известно наперед, что он скажет, — заявил Фаустофель. — Ты бы сказал то же самое, если бы пользовался иной шкалой ценностей, помимо зацикленности на эгоистических экспериментах.
Я стоял молча, с опущенной головой, и Фаустофель принялся меня тормошить:
— Врежь ему, приятель, не стесняйся! Мол, так и так, знай наших… Это единственная твоя возможность плеснуть в лицо отравителю остатки яда, которым он тебя опоил.
Я медлил с ответом, несмотря на все поторапливания. Да, безнадежность переполняла мое существо: никто и ничто не вызволит меня теперь из пучины отчаяния. Ответ, казалось, был предрешен: двух мнений быть не могло. Однако дело вдруг представилось мне с неожиданной стороны — и я невольно встрепенулся. А что, если бы я с рождения был обречен на пустоту существования еще большую, чем та, в которую ввергнут ныне? Что, если бы, довольствуясь примитивными рефлексами, не искал ничего, кроме подножного корма и удобного логова? По спине у меня пробежал холодок: ощущение бесцельности жизни представилось мне самым страшным несчастьем из всех возможных. Вскинув голову, я вновь увидел себя в зрачках Прометея — на этот раз подтянутого, собранного.
Взгляд гиганта вопрошал меня немо, но настойчиво.
— Моя нынешняя судьба мне дороже, — твердо ответил я.
— Это и мой ответ! — откликнулся колосс. — Кому вкус поражения знаком больше, чем мне? Но лучше пасть, чем валандаться в безрадостной пустоте. Слышишь, Фаустофель?
Я обрадованно встретил улыбку на губах Прометея, однако в следующий же момент его лицо исказилось непередаваемой мукой. Он застонал, и по телу его прошла бессильная судорога. Фаустофель поспешил оттащить меня в сторону.
На ходу мы оба молчали. Мой проводник не скрывал своего бешенства, а я сожалел о том, что так мало успел сказать тому, кто терпит страдания за оказанное мне благодеяние.
Наконец я не выдержал и прервал молчание вопросом:
— И это единственная его вина?
— Полоумных надо держать в смирительной рубашке, — прорычал Фаустофель.
— Но ведь наказание слишком непомерно! И потом, он вовсе не сумасшедший!
— По-твоему, нет? А что ты запоешь, если я открою тебе правду до конца? Прометей действовал совершенно сознательно: он заранее знал о том, что его ждет!
— Такого не может быть! — вскричал я. Однако мне тут же вспомнилось, как у зеленой часовни Гавэйн швырнул оземь шлем — Впрочем, нет! Конечно же, может…
Сердце мое чуточку ободрилось, и эта внутренняя перемена, угаданная Фаустофелем по проблеску на моем лице, окончательно вывела его из себя.
— Хочешь — верь в добро, хочешь — не верь; конец один, — яростно зашипел он. — И святых, и праведников неизбежный итог сметает в корзину без разбора. Против рожна не попрешь: борьба напрасна, молитвы и покаяния не помогут, как не поможет ни богохульство, ни кощунство: они так же бессмысленны, как бессмысленны претензии на благонравие и потуги достичь морального совершенства. На кладбище Вечности лежит только один могильный камень, и надпись на нем гласит: «Все — вздор».
Я постарался спрятать глаза, чтобы он не заметил в них нахлынувшего на меня уныния.
— Кто его знает! — уклончиво бросил я с напускным равнодушием.
— Да я знаю, я! «Все — вздор». Скоро увидишь сам. Там, куда мы направляемся, нет ни дырочки, ни щелочки, сквозь которую могла бы просочиться любая ересь.
Дым все более сгущался, и вскоре под ногами у нас разверзлось широкое море огня Я отшатнулся в сторону.
— Нет, дальше я не пойду!
— На своих двоих и не стоит, — согласился Фаустофель.
Он сгреб меня в охапку, прежде чем я успел опомниться, и, хохоча над моими тщетными усилиями высвободиться, прыгнул с края утеса в пропасть.
Внутри у меня все словно оборвалось: мы камнем летели вниз с головокружительной высоты, однако через прорези камзола за спиной Фаустофеля вдруг с треском раскрылись, будто парашют, огромные перепончатые крылья.
Наш полет сразу замедлился. Теперь мы снижались плавно, и я, набравшись храбрости, открыл глаза. Под нами расстилалось пылающее озеро. Нестерпимая вонь от горящей серы, клубы черного дыма, потоки раскаленного воздуха вызвали у меня полуобморочное состояние.
Ослепленный и едва не задохшийся, я не заметил пирамидообразного островка, возвышавшегося над расплавленной поверхностью озера. Я приготовился к тому, что Фаустофель швырнет меня на острие пирамиды, однако от его возгласа в ближайшей к нам стороне пирамиды внезапно распахнулись двери. Мы влетели внутрь — и двери позади нас тотчас же захлопнулись.
Прочихавшись, прокашлявшись и вытерев слезящиеся глаза, я обнаружил, что, к моему изумлению, оказались мы в уютном помещении, обставленном с претензией на роскошь. Это был просторный вестибюль. Двойные двери вели, очевидно, в главные апартаменты. Я вытянул шею, чтобы рассмотреть их получше, и многозначительно присвистнул.
— Угадал, — кивнул Фаустофель. — Из чистого золота.
Наконец-то меня осенила догадка:
— Так, значит, мы прошли всю Преисподнюю — и это путь наверх?
— Совсем наоборот! — Фаустофель довольно крякнул. — Мы на самом дне Ада, откуда нет выхода. Иди вперед — и ни шагу в сторону!
29. Суд один, суд второй
В дверях я замешкался, но Фаустофель втолкнул меня внутрь. Влетев в необозримый зал с высоченными стенами, я поневоле зажмурился. Все вокруг сияло, как раскаленная добела электрическая спираль. Чтобы приучить глаза к ослепительному сверканию, я уставился в застланный дорогими коврами пол.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
