Когда я оглядываюсь назад, я ясно помню одно: мысль о том, чтобы бросить Маргарет и спастись самому, ни разу не приходила мне в голову. Единственное место для меня было там, где была она.
Я сознаю, что то, что я сейчас пишу, должно казаться нелепым. Однако мне не казалось нелепым то, что я пережил в продолжение этих долгих минут на трапе рубки. Нужно заглянуть в глаза смерти, нужно испытать и несколько столетий такой агонии, чтобы уразуметь пути моего мышления.
И в то время, как я боролся со своей кричащей плотью и моим вертящимся мозгом и карабкался наверх, я шептал лишь одну молитву: чтобы двери рубки, ведущие на палубу, не были закрыты! Жизнь и смерть зависели именно от этой единственной возможности выхода. Находился ли там хоть единый человек из моих слуг, в котором было достаточно здравого смысла и предвидения для того, чтобы подумать о необходимости открыть двери? Как я мечтал об одном таком человеке, об испытанном слуге-друге вроде мистера Пайка! Но все сложилось так, что на корме, кроме Буквита и Тома Спинка, все остальные были азиаты.
Я достиг, наконец, верхушки трапа, но сил подняться на ноги у меня уже не осталось. Я не мог встать даже на колени. Я полз, как четвероногое животное, – нет, как змея, – на животе. До двери оставалось лишь несколько футов, но я десятки раз умирал на протяжении этих нескольких футов и каждый раз переживал муки воскресения, таща за собой Маргарет. Временами вся сила, какую я мог проявить, не подвигала вперед Маргарет, и в такие моменты я лежал рядом с ней и кашлял, и задыхался до следующего мига воскресения.
А дверь была открыта! Справа и слева обе двери были открыты! «Эльсинора» катилась вперед, и тяга поверх рубки наполняла мои легкие чистым, прохладным воздухом. Когда я перетянул себя через порог и вслед за собой перетащил Маргарет, я услышал издалека винтовочные и револьверные выстрелы. Но прежде чем я потерял сознание, испытывая боль такую страшную, что она сделалась сильнее всякой выносливости и в себе самой нашла анестезию, я, как сквозь сон, смотрел на четкий силуэт решетки кормы, на темные фигуры, которые резали, кололи, уничтожали, и на возвышающуюся бизань-мачту, ярко освещенную моими светильниками.
Да, мятежникам все же не удалось овладеть нашей кормой! Мои пятеро азиатов и двое белых сумели удержать крепость в то время, как мы с Маргарет лежали рядом, без чувств.
Все дело обстояло весьма просто. Современный морской карантин требует, чтобы судно не имело бацилл, являющихся носителями заразы. В отделении донки на баке имеется окуривающий аппарат, обезвреживающий бацилл. Мятежники уложили трубки от аппарата вдоль угля, продолбили отверстие через двойную палубу из стали и дерева, соединили трубки с окуривающим аппаратом и начали накачивать. Буквит заснул, но проснулся от удушья, когда пары серы проникли в помещение. Мы же на своем высоком месте, как крысы, были выкурены негодяями. Вада открыл одну дверь. Старый буфетчик открыл вторую. Оба достигли основания трапа, но были вынуждены отступить перед серными парами. Тогда они приняли участие в борьбе, чтобы отбросить наступление с бака.
Мы с Маргарет узнали, что сера, особенно при длительном вдыхании, причиняет легким боль и надолго оставляет их больными. Только теперь, после того как прошло двенадцать часов, мы можем несколько легче дышать. Но все же мои легкие не причинили мне такую боль, чтобы помешать мне сказать Маргарет, как я узнал о силе моей любви к ней. И все же она – только женщина, и я говорю ей это. Я говорю ей еще, что на белом свете имеется по меньшей мере семьсот пятьдесят миллионов двуногих, длинноволосых, нежноголосых существ с нежным, мягким телом, как у нее. Наша планета наводнена громадным числом существ ее рода и вида. Но я говорю ей еще больше. Я говорю, что из них она – единственная. Да, я верю в это. Я знаю это, и самая малая часть во мне кричит об этом.
Любовь – поразительна! Она – источник вечного и чудесного изумления. О, верьте мне, ибо я знаю старый, строго научный метод взвешивания, подсчитывания и классификации любви. Это бездонное безумие, космический обман и явная насмешка для созерцательного глаза философа и, вообще, для человека, задумывающегося над будущим. Но когда человек отбрасывает все эти интеллектуальные посылки и становится настоящим человеком, человеком-мужчиной, короче говоря, любовником, тогда все, что он может сделать и чего он не может не сделать, это – уступить требованиям жизни, обеими руками обнять свою любовь и прижать ее к себе как можно ближе к сердцу. В этом – вершина его жизни, вершина всей человеческой жизни. Выше этого ни один человек не может подняться. Философы работают и барахтаются на вершинах кротовых нор, там, далеко внизу. Кто не любил, тот не вкусил окончательной сладости жизни. Я знаю это. Я люблю Маргарет, женщину. Она – желанна!
Глава L
За истекшие двадцать четыре часа произошло очень много. Начну с того, что вчера вечером во время второй собачьей вахты мы чуть было не лишились нашего буфетчика. Кто-то из мятежников через щели вентиляторов разрезал ножом мешки с мукой сверху донизу. В темноте мука незаметно просыпалась на палубу. Конечно, человек, спрятавшись за мешками, не мог видеть того, что происходит по эту сторону пустых мешков. Он выпустил несколько выстрелов наугад, без прицела, как раз в то время, когда мимо, шлепая туфлями, проходил буфетчик. К счастью, мятежник промахнулся, но выстрел раздался так близко, что шею и щеку буфетчика обожгло порохом.
В шесть часов, во время первой вахты, случился новый сюрприз. Том Спинк прибежал ко мне туда, где я стоял на вахте, на передний край кормы. Его голос дрожал, когда он заговорил со мной:
– Ради Бога, сэр, они пришли! – сказал он.
– Кто? – резко спросил я.
– Они… – пробормотал он. – Те самые, которые явились к нам с Горна… три матроса-утопленника. Все трое сейчас там… они пришли и стали у штурвала.
– А как же они попали сюда?
– Ведь они колдуны… так они… прилетели к нам… сэр. Ведь вы не видели, как они здесь проходили?
– Нет, – подтвердил я. – Мимо меня они не проходили.
Бедный Том Спинк застонал.
– Но ведь там наверху есть веревки, по которым они могли пробраться от бизань-мачты до талей, – прибавил я. – Пришли ко мне Ваду.
Когда последний сменил меня, я отправился к штурвалу. И там, действительно, в ряд стояли те трое, которых выбросила нам буря, трое мечтателей с топазовыми глазами. При свете фонаря, который навел на них Луи, глаза их, казалось, никогда еще так не напоминали глаза больших кошек, и – Боже! – они мурлыкали. Во всяком случае, те звуки, что они издавали, больше, чем на что-либо другое, походили на кошачье мурлыканье. Было очевидно, что это мурлыканье полно доброжелательства к нам. К тому же они протянули вперед руки, ладонями кверху, что служило безошибочным знаком миролюбия. Затем каждый из них по очереди снял свою фуражку и положил мою руку на свою голову, что также должно было означать, что они предлагают мне свою верность и признают меня своим господином.
