вспоминаю, что они всегда рассказывали о своем районе, но еще говорили о Суре и о Корралесе. И никогда не упоминали никаких других мест. Что касается Бальванеры, то есть ближайших и дальних окрестностей района Онсе, это был бедовый район еще задолго до того. Настолько лихой, что Груссак, подтрунивая над Алемом, именует его Робеспьером из предместья. И добавляет, что в речах, произносимых в конгрессе, Алем почти не смягчал жестов и выражений, которыми пользовался прежде, в атриуме Бальванеры, славном своими выборами, лихостью своих выборов.
А после этого я спрашиваю: где та отвага, то счастье, то стремление к мужеству, тот вызов незнакомцам – где все это, столь чуждое нашему времени? И я говорю, что эти мертвецы живы в танго. Я говорю, что, слушая танго, такие как «Початок», «Цыпленочек», «Семь слов», «Аргентинский апаш», «Парень из Куско», мы ощущаем это счастье отваги.
А еще я говорю о «беспечных аккордах несдающейся гитары», потому что гитара всегда производит впечатление усилия: это гитара,
Чьи струны из простой милонги старой
ткут праздник доблестных и безупречных.
А еще я говорю:
Пребудут в танго те, кто прахом стали[438].
Не имеет значения, что умерли отдельные люди. Слушая старое танго, мы знаем, что прежде были люди не только отважные – то же происходит и с поэзией Аскасуби, – но и отважные в своем веселье.
А потом я говорю, что танго дает всем нам воображаемое прошлое, что, слушая танго, все мы каким-то магическим образом обретаем воспоминания о «нашей смерти в тупике предместья».
Иными словами, подводя итог всему сказанному раньше, я говорю, что танго, а в особенности милонга, были символом счастья. И можно предположить, что это – навсегда; я думаю, есть нечто в аргентинской душе, нечто спасаемое этими несчастными, порою безымянными, композиторами с окраин, нечто такое, что вернется. То есть в целом я полагаю, что изучать танго небесполезно, это то же, что изучать превратности аргентинской судьбы, ее душу. А теперь, завершая разговор, я благодарю вас за терпение, и мне сказали, что будет еще сюрприз, для вас и в первую очередь для меня, для меня тоже, и этот сюрприз – присутствующий здесь декламатор, а затем мы, как и всегда, послушаем маэстро, который в хронологическом порядке – и гораздо лучше, чем это сделал я, – расскажет нам о приключениях танго.
МИЛОНГА ХАСИНТО ЧИКЛАНЫ
В Бальванере, я помню. Хотя
далека эта ночь, как в тумане:
незнакомец случайно и вскользь
помянул о Хасинто Чиклане.
Говорили еще о ноже,
о площадке, где двое столкнулись,
и сквозь годы мне виден клинок,
что сверкнул на углу тех улиц.
И с тех пор (как знать – почему?)
это имя со мной постоянно:
очень хочется мне узнать,
что за парень был этот Чиклана.
Для меня он высок и прям,
с душой, не привыкшей лукавить,
умеющий глотку не драть,
жизнь готовый на кон поставить.
Твердым шагом таким никто
по земле не ступал доселе,
и не было равных ему
ни в любовном, ни в ратном деле.
Выше садов и дворов —
башни над Бальванерой
и эта случайная смерть
на улице тусклой, серой.
В желтом фонарном свете
очертаний не разберешь.
Я вижу лишь смутные тени
и эту гадюку – нож.
И возможно, уже в ту минуту,
когда вошло в него жало,
он подумал: с уходом медлить
мужчине совсем не пристало.
Знает лишь Бог, из чего
это верное сердце отлито,
а я, сеньоры, пою
о том, что в имени скрыто.
Лишь одной из вещей на земле
можно по праву гордиться:
показавший себя храбрецом
себя никогда не стыдится.
Отвага вечно в цене,
надежды всегда желанны,
так пусть играет милонга
в честь Хасинто Чикланы[439].
ТАНГО
Где вы теперь? – о тех, кого не стало,
Печаль допытывается, как будто
Есть область мира, где одна минута
Вмещает все концы и все начала.
Где (вторю) те апостолы отваги,
Чьей удалью по тупикам окраин
И пригородов был когда-то спаян
Союз отчаянности и навахи?
Где смельчаки, чья эра миновала,
Кто в будни – сказкой, в эпос – эпизодом
Вошел, кто не гонялся за доходом
И в страсти не вытягивал кинжала?
Лишь миф – последний уголь в этой серой
Золе времен – еще напомнит въяве
Туманной розой о лихой оправе,
Грозе Корралес или Бальванеры.
Где в переулках и углах за гранью
Земною караулит запустенье
Тот, кто прошел и кто остался тенью, —
Клинок Палермо, сумрачный Муранья?
Где роковой Иберра (чьи щедроты
Церквам не позабыть), который брата
Убил за то, что было жертв у Ньято
Одною больше, и сравнял два счета?
Уходит мифология кинжалов.
Забвенье затуманивает лица.
Песнь о деяньях жухнет и пылится,
Став достоянием сыскных анналов.
Но есть другой костер, другая роза,
Чьи угли обжигают и поныне,
Тех черт неутоленною гордыней
И тех ножей безмолвною угрозой.
Ножом врага или другою сталью —
Годами – вы подвержены бесстрастно,
Но, ни годам, ни смерти не подвластны,
Пребудут в танго те, кто прахом стали.
Они теперь в мелодии, в беспечных
Аккордах несдающейся гитары,
Чьи струны из простой милонги старой
Ткут праздник доблестных и безупречных.
Кружатся львы и кони каруселей,
И видится обшарпанная дека
И пары, под Ароласа и Греко
Танцующие танго на панели
В миг, что заговорен от разрушенья
И высится скалой над пустотою,
Вне прошлого и
