его в Париж не было, кажется, никакой возможности – куманек не приспособлен к длительным путешествиям.
Впрочем, Висенте Росси сообщает, что в начале 1890-х в Академии Сан-Фелипе в Монтевидео получили распространение конкурсы танца с резкими фигурами (корте) и что в кругах работников плаща и кинжала куманьки, приезжавшие в Монтевидео из Буэнос-Айреса погостить (несомненно, их сильно укачивало по дороге), встречали радушный прием у своих коллег, поножовщиков из Монтевидео. И между этими людьми ножа никогда не случалось никаких стычек, в отличие от того – добавляет Росси, – что происходит сейчас в мире футбола. У меня хранится письмо Росси. В нем утверждается, что куманьки из Буэнос-Айреса своим внешним видом разительно отличались от куманьков из Монтевидео. Так, например, в Уругвае никто не ходил на высоких каблуках, да и двубортные пиджаки носили только на другом берегу, шляпы были пониже, поля пошире; в Аргентине, напротив, куманьки носили шляпы с узкими полями и высокой тульей.
Есть еще один презабавный факт, мне следовало бы принести с собой и показать вам эту книгу – книгу о бедовой жизни в Сан-Франциско, штат Калифорния, а это очень далеко отсюда. К тому же Сан-Франциско – город на Тихом океане, никаких прямых контактов быть не могло. А в книге есть несколько рисунков, несколько гравюр, изображающих hoodlums[433], то есть задир из Сан-Франциско 1880 года. Один из них одет в сюртук довольно нелепого вида. Но двое других выглядят точно так же, как наши куманьки: брюки с поясом, высокий каблук, короткий пиджак, яркая шляпа, а под ней – копна длинных волос. И как же это объяснить? Может быть, и здесь, и там следовали общему образцу? Неплохо бы узнать, как одевалась лихая братия, например, в Париже и в Лондоне. Почему в 1880 году сходство проявилось столь разительно? Этого мы никогда не узнаем.
Ну а к персонажам из «дурных домов» Буэнос-Айреса, куманьку и хулигану, к руководителям первых оркестров танго следует добавить еще одного персонажа, о котором нередко забывают. Он играл пассивную, но все-таки важную роль. Это была, как принято выражаться, «женщина жизни», как будто истинная жизнь именно такова, а интеллектуальная жизнь и активная жизнь тут ни при чем. Но используют именно такое выражение. А женщины пампы, поселков и городков пампы были креолки, были индеанки. Вот как об этом пишет Мигель Камино в стихотворении, посвященном танго:
Родился он в старых корралях
примерно в восьмидесятом,
отец его был пьянчуга,
милонга была его мать —
(то есть «женщина дурной жизни», креолка).
Стал крестным рожок сигнальный
трамвая из тех предместий,
а ножевые дуэли
учили его танцевать.
Это самое знаменитое сочинение на тему танго. Однако когда я разговаривал со свидетелями той эпохи, они утверждали, что среди женщин этого сорта нередко встречались и другие, – в зависимости от тарифов и обстановки самыми, скажем так, дорогими считались француженки. И еще – так бывало чаще всего и вообще стало привычным делом – были так называемые «валески», то есть девушки из Польши, Венгрии, из Центральной Европы. Но все корте в танце исходили от мужчины. А женщина могла исполнять корте только в хореографических, театральных, сценических представлениях, это уже было, в общем-то, не совсем подлинное танго.
Теперь давайте рассмотрим другой вопрос. И вопрос этот (здесь я опасаюсь собственной самонадеянности, хотя на самом деле это не самонадеянность, я действительно смогу говорить увереннее, обладая лучшим знанием предмета), вопрос этот – танго как литературная тема. Мы сразу же встретим такие примеры в самом танго, в танго, которое говорит с танго, беседует с танго, выражает самое себя, как, например, «Этой ночью мне будет удача». А еще танго говорит о себе в таких вот знаменитых строках:
Вторит скрипке бандонеон,
но не всякий зайти рискует:
в забегаловке за углом
куманьки свое танго танцуют.
То есть одна из тем танго и есть само танго. Это встречается и в новом тексте, положенном на мотив одного из самых старинных танго, «Початка»:
Ведь под флагом твоим кандибобер пускался в открытое море
и Пуэнте-Альсина смешался с Парижем в бокале перно…
И так далее.
Помню, однажды я спросил моего приятеля, Эдуардо Авельянеду, что означает «кандибобер», и тот ответил, что «кандибобер» обозначает душевное состояние человека, который чувствует себя «кандибоберно». Не знаю, было ли известно Авельянеде латинское правило: определяемое слово не должно входить в состав определения, ведь таким образом возможно определить что угодно, вы согласны? Но потом он уточнил: «В общем, когда хочется куролесить и бить фонари». И тогда я прекрасно понял, что имеет в виду мой приятель.
Так вот, в нашем случае, по предположению Биоя Касареса, «кандибобер пускался в открытое море» может относиться к руководителю оркестра, одному из провозвестников танго в Париже, потому что в следующей строке говорится: «И Пуэнте-Альсина смешался с Парижем в бокале перно». Все это, само собой, есть только в современном варианте, за старый текст я не поручусь. Вот я, например, когда-то научился петь танго «Початок», однако версия, которую я пою, не для ваших ушей – я не могу повторить ее здесь, я не готов никого оскорблять, – но она была совершенно иная, там ни слова не говорилось ни о Пуэнте-Альсине, ни о Париже, ни об истории танго, о чем рассказывают новые слова, которые положили на музыку «Початка».
А еще у Сильвы Вальдеса есть сочинение, посвященное танго; там, по-моему, есть лишь одна удачная строка, причем не начальная, начальная звучит так: «Танго-милонга, танго-куманек, живое сердце…» Ну право, не знаю. А дальше говорится, что сквозь танго чувствуется «…жесткий ритм бедняцкого квартала, / как сквозь шелковые ножны – лезвие кинжала». А вслед за этим образом, который представляется мне удачным и точным, Сильва углубляется в абстрактные рассуждения. Он говорит, что хотя танго танцуется всем телом, оно танцуется как бы неохотно, едет на медленных телегах. И заканчивается таким абстрактным и сомнительным определением: «Танго, ты (или вы) состояние множества душ», что не сильно проясняет нам ситуацию.
А теперь я вспоминаю Гуиральдеса, который здорово играл на гитаре, а на время своего путешествия по Европе оставил нам как залог, залог своего постоянного присутствия в нашем доме, свою гитару. Мы удостоились чести на один год приютить в нашем доме гитару Рикардо Гуиральдеса. У Гуиральдеса тоже есть стихотворение о
