— Пусть гуляют, я плачу! — и толкнул владельца кафе в грудь.
Макаронов устыдился. Этот чинуша, естественно, всего лишь показывал гонор, шикуя перед дамой щедростью и широтой своего нрава. Но и Макаронов был широк.
— Да нет, я ничего… Мне не жалко… — пробормотал он, от смущения скрючивая пальцы, играя ими в воздухе. — Пусть пьют… я не против… Я люблю народ…
Петя Чур вдруг сунул ему натуральную охапку ассигнаций, прямо в его согнутые крючками пальцы. Макаронов и рад бы отпрыгнуть от этой позорящей его доброе имя демократа и честного предпринимателя охапки, оттолкнуть ее с презрением, отшвырнуть от себя, как нечто грязное и подлое, а не тут-то было! Бумажки ловко и туго уложились между скрюченными пальцами, и никакой силой уже невозможно было выковырять их оттуда, не то что с презрением отшвырнуть. И вот Макаронов, преуспевающий владелец кафе, предприимчивый малый, толстосум, одетый клоуном и с кучей денег в руках, пошел между столиками, рассказывая пьяным посетителям о щедрости чиновника мэрии, который всех угощает и даже дал ему, Макаронову, куда как знатные чаевые.
А Голубой Карлик сидел помертвевший, с остановившимся сердцем, с какой-то возней теней в душе. Кудесники шли через все кафе прямо к столику артистов, и Петя Чур смотрел серьезно, как человек, исполнивший чрезвычайно важную миссию, а Кики Морова, прекрасная, свежая и загадочная, добродушно улыбалась ему, Антону Петровичу. Приходилось верить в эту сбывшуюся грезу, в это чудо, иначе как объяснить слабость, обуявшую и раздавившую его, нежелание жить, нежелание встречаться и говорить с прелестной секретаршей? Оттянуть встречу, отодвинуть роковую минуту — чего другого он мог желать, видя эту соблазнительную и страшную женщину?
— Антоша! — торжественно и даже не без суровости провозгласил Петя Чур. — Я исполнил твою просьбу. Я привел ее, твою возлюбленную.
Красный Гигант не верил своим ушам. Чиновник говорил о любви Голубого Карлика, об исполнении его любовных мечтаний. Его возлюбленная здесь и, судя по всему, готова броситься в его объятия. И кто же эта возлюбленная? Да та самая особа, от злопыхательских чар которой они, и в особенности он, Красный Гигант, до сих пор терпят мучения, унижения, насмешки.
Голубой Карлик, опустошенный и беспомощный, потерявший желания и интерес к жизни, только издал неприятный клекот, ничем другим ответить на реплику Петю Чура и сам факт появления его так называемой возлюбленной он не сумел. Опустив голову, он ерзал на стуле, юлил, уворачивался от подарка судьбы, готов был провалиться сквозь землю, на его щеках проступил румянец. И это человек, который собрался искать третий путь! Красный Гигант прикрыл глаза ладонью, сгорая от стыда за своего приятеля. Еще один человек, Питирим Николаевич, был вовлечен в эту сценку, находился в кругу занятых в ней лиц, хотя выражалось это лишь в том, что писатель, так и не покинувший друзей, спал, положив голову на стол. Но именно он внес некоторую разрядку в напряжение, возникшее из-за того, что Антон Петрович ничего вразумительного не мог ответить заботливому Пете Чуру и как будто не только не воодушевился появлением Кики Моровой, но даже и вовсе не хотел ее видеть. Питирим Николаевич неожиданно проснулся и поднял голову. Держа, как вышколенный ученик, руки сложенными на столе, он обвел кафе, а затем и собравшихся за столиком мутным и недоуменным взглядом, наконец его выбор пал на секретаршу мэра, и он уставился на нее не то с надеждой, не то с восторгом, не то с затаенной тревогой. Он словно еще сам не решил, как ему относиться к девице, а может быть, просто гадал, и не без мучительности, откуда она здесь взялась и что лично для него означает встреча с ней. Эта неопределенность длилась с полминуты, все молчали и ждали. Кики Морова, продолжая, как и Петя Чур, стоять, отвечала пьяному насмешливым взглядом темных загадочных глаз.
— Милая, прекрасная! Чаровница! — вдруг выпалил Питирим Николаевич. — Мой друг… поймите, я не о себе, я о своем друге… Больше, чем друге… о своем бедном мальчике, моем сыне! Он в тюрьме — это злодейское деяние порочных и жестоких людишек. За что? Полная несправедливость! Он заслуживает иной участи. Но кое-кто счел, что он должен быть примерно наказан… за то, что слегка припечатал, знаете ли, издателя Плинтуса… можно подумать, что сей тип заслуживает лучшего обращения! И малость набедокурил в забегаловке, где мы с вами сейчас, кажется, находимся… Но в действительности изощренные, инквизиторские умы хотят наказать его за то, что у него образовалась клешня вместо руки… Да, клешня, как у рака. Но как за это можно наказывать? Какая же вина за человеком, если с ним происходит подобное? Сам человек не способен ни желать, ни сделать себе подобного, вы со мной согласны, милая красивая женщина? Это с ним сделали другие… не будем уточнять, но… Дорогая госпожа, я ведь помню нашу первую встречу, хотя вы, может, и не помните… Особняк вдовы Ознобкиной, где я вкушал — увы, было дело — великолепную осетрину… Пальчики оближешь! Надеюсь, вы вспомнили… И я не без оснований полагаю, что вы могли бы исправить положение, стоит вам этого пожелать. Я верю, что не без оснований полагаю, да, — стал вдруг как-то заговариваться писатель, — полагаю, что у меня есть все основания полагать и верить, что не без оснований… то есть нахожу небезосновательными моим предположения и даже некоторые догадки…
Петя Чур хотел было что-то сказать, но секретарша жестом остановила его.
— Я все сказал, — закончил Питирим Николаевич. — Возможно, вы уже поняли, что я к вам с просьбой… да, своего рода прошение… разумеется, и жалоба на следователей, газетчиков и издателей, которые ведут себя недостойно, вероломны, но это второе… Я прошу об одном: освободите моего мальчика! Ему не место за решеткой. Негодяи придумали, что он-де обязан взять на себя всю вину нашего города, сознаться в ней, покаяться со слезами на глазах. Его казнят, а город очистится! Но как это может быть? Помогите, гражданочка! Освободите ни в чем не повинного мальчишку!
— Вы полагаете, это в моих силах? — осведомилась Кики Морова, не тронутая мольбами писателя, но и не отвергающая общение с ним.
— Верю! Убежден! Восстановить справедливость? Да для вас это…
— А вот я как раз не уверена, — перебила Кики Морова. — Дело в том, что мои силы на исходе… Ну, так бывает. Как раз сейчас… Жаль, что вы не обратились ко мне раньше, я, возможно, помогла бы вам, если бы, конечно, находилась в добром расположении духа. Я почти уверена, что помогла бы. Вы мне нравитесь.
— Но почему вы не хотите помочь сейчас? Отдать распоряжение следственным органам…
— Я не распоряжаюсь ими, не в моей власти вмешиваться в их дела.
— Ах, перестаньте!
— Ну да, конечно. Я могла бы обратить на это дело внимание мэра, попросить его о заступничестве… это путь, но, боюсь, мы опоздали.
— Так почему бы вам не применить… нет, давайте уж начистоту! — закричал Питирим Николаевич. — Волшебство… давайте будем называть вещи своими именами! Чудо, мы его требуем, ждем… совершите чудо для моего мальчика!
— Но это, вероятно, будет стоить мне жизни, — возразила девушка спокойно и села на колени к писателю.
— Вы шутите? — спросил тот, нежно обнимая ее крепкие плечи. — Будет стоить вам жизни? Вы определенно шутите. Знаете что, давайте выпьем водки.
— Я вовсе не шучу. Кстати, от вас дурно пахнет, вы, похоже, не следите за собой. А впрочем, все равно… И этот ваш запах, и все прочее, и моя жизнь… Насчет водки — это да, налейте. Вы просите чуда? Я согласна!
Петя Чур встрепенулся:
— Но мы пришли сюда совсем для другого, Кики, а заниматься каким-то бедным мальчиком, сама понимаешь, слабое развлечение…
— Слушай, изыди, — отстранил его Питирим Николаевич. — Не лезь не в свое дело. У тебя слишком длинный нос, и я могу его укоротить… А вы, светлая и добрая красавица, сделайте все от вас зависящее сейчас, я прошу вас… я охвачен нетерпением, весь горю! Эй ты, жирная свинья, освободи место для дамы! — отнесся он к Красному Гиганту. — Чего расселся?
Питирим Николаевич был как в горячке и рассыпал оскорбления направо и налево, но окружающие сносили их безропотно, с пониманием его состояния. Ему нужен был простор, сильным движением он пересадил Кики Морову на место, послушно освобожденное для нее Леонидом Егоровичем, а сам непринужденно развалился на стуле в ожидании чуда. Антон Петрович смотрел на девицу словно зачарованный. Судьба мальчика, о котором твердил пьяный писатель, была ему в сущности неизвестна и безразлична, но он вдруг ужасно пожелал, чтобы у Кики Моровой получилось то волшебство, которое она, судя по всему, собиралась совершить.
Все столпились возле красавицы секретарши, не спуская с нее глаз, даже за соседними столиками уже проявляли любопытство, а некоторые из тех, кто еще держался на ногах, встали и влились в круг, образовавшийся вокруг чародейки. Наступила тишина. Изумленный ею, Макаронов подошел поближе узнать, в чем дело, да так и замер на месте с разинутым ртом. Кики Морова сидела, немного откинув назад голову и широко раскрыв глаза, ее нижняя губа приоткрылась, обнажив ровные белые зубы. Она смотрела, казалось, в глаза зевакам, каждому в отдельности и никому в частности, по существу не видя никого.
