Все столпились возле красавицы секретарши, не спуская с нее глаз, даже за соседними столиками уже проявляли любопытство, а некоторые из тех, кто еще держался на ногах, встали и влились в круг, образовавшийся вокруг чародейки. Наступила тишина. Изумленный ею, Макаронов подошел поближе узнать, в чем дело, да так и замер на месте с разинутым ртом. Кики Морова сидела, немного откинув назад голову и широко раскрыв глаза, ее нижняя губа приоткрылась, обнажив ровные белые зубы. Она смотрела, казалось, в глаза зевакам, каждому в отдельности и никому в частности, по существу не видя никого.
Ждали, что произойдет нечто необыкновенное, но ничего особенного не произошло. Разве что по лицу Кики Моровой заструился пот да прошла легкой волной судорога.
— Вот и все, — сказала она вставая.
— Правда? — вспыхнул и засуетился писатель. — Нет, действительно? Вы это серьезно? Но как же…
— Если вы поторопитесь к тюрьме, вы еще успеете встретить возле ее ворот вашего мальчика, — перебила волшебница с холодной усмешкой.
Пьяный Пушкин выступил вперед и, в порыве поэтического воображения разметав полы черного плаща, принялся неистово бить в ладоши. Сначала неуверенно, а затем распаляясь, его поддержали остальные. Макаронов оттеснил Пушкина и стал работать ладонями на износ. Горький плохо понимал происходящее и шумел просто потому, что шумели все вокруг. Он выпячивал узкую цыплячью грудь, воздевал руки к потолку и, закатывая глаза, сладострастно блеял «браво», а Фаталист взобрался на стол и, по-прежнему воображая себя отлитым в бронзе, утвердился в глубокомысленной позе. Единственный настоящий в этом вихре лицедеев писатель, Питирим Николаевич, засуетился пуще прежнего:
— Бегу, бегу! Я вам верю, прелестница! Вы освободили его! Дайте водки! — хрипло крикнул он. — Это такой момент в моей несчастной жизни… радость-то какая!
Кто-то подал ему полный до краев стакан, и Питирим Николаевич с жадной торопливостью его осушил.
— Я совсем спился, я конченый человек! Но мальчик свободен… я верю, мальчик на свободе, и это главное…
Наконец он подался к выходу. Из всех, кто гадал, действительно ли Кики Морова совершила чудо или только избавилась от назойливого писателя, сыграв с ним злую шутку, один лишь Антон Петрович присматривался к ней без задней мысли, каких бы чудес попросить и для себя. И он осознал, что Кики Морова после того, что она проделала, сидя на стуле с отвисшей нижней губой, сильно изменилась, как бы осунулась, отчасти даже подурнела, истончилась. Выходит, ей стоило огромных усилий… но что именно? Стало быть, она действительно совершила чудо! У Антона Петровича голова пошла кругом. У него и раньше была возможность убедиться в сверхъестественных способностях девушки, он видел ее в деле, но никогда не видел он, чтобы она, во-первых, употребляла эти способности во имя благой цели, а во-вторых, чтобы это настолько лишало ее сил. Было отчего закружиться голове. Антон Петрович медленно, превозмогая слабость в коленках, встал, приблизился к секретарше и тихо произнес:
— Я восхищаюсь вами…
Она посмотрела на него с улыбкой.
— А, это ты… И что же, ты все еще любишь меня?
— Он начинает любить! — вмешался иронический Петя Чур. — Начинает понимать и ценить тебя, милая!
Зеваки, подуставшие было, вновь оживили свои силы и захлопали с удвоенной энергией.
— Кики Морова! Я люблю вас с каждой минутой все больше и больше, — твердо дал отчет в своих чувствах Голубой Карлик. — Я люблю вас больше собственной жизни, больше всего, что мне дорого, что я только могу представить и вообразить… больше матери…
— Что говорит этот человек! — с тоской воскликнул Красный Гигант.
Его приятель как бы огрызнулся:
— Я и сам не понимаю, что говорю, откуда это все… Я не знаю! Но я люблю, и это правда!
— И ты хочешь быть со мной? — лукаво прищурилась девица.
Антон Петрович готов был рухнуть перед ней на колени, сейчас, при всех, на глазах у сотен, у тысяч свидетелей. Нежная, горячая слабость плескалась в нем.
— Еще бы… я могу надеяться?.. быть с тобой… когда? смею ли я в самом деле надеяться?..
И как Голубой Карлик уже почти не сознавал, что с ним и что такое он говорит, так и Красный Гигант, глядя на его муки и необычайные, едва ли не завидные подвиги любви, если что и сознавал, так прежде всего то, что почва уходит из-под его ног. Надо же было этому человеку пройти долгий путь дивных приключений и невероятных страданий, из подающего надежды политика превратиться в без пяти минут знаменитость арены, чтобы в конце концов заплясать на цыпочках перед сомнительной особой, к тому же повинной во многих его несчастьях! Леонид Егорович не понимал этого, сомнения раздирали его, ему казалось, что он видит сон. Антона Петровича не иначе как опоили приворотным зельем! В его-то положении, в его годы, ему, семейному человеку, которому только и осталось думать, как бы вырваться из унизительного состояния, вдруг взбрело на ум упадать вокруг девицы, словно он безусый юнец, чья голова начинена романтическими бреднями. И Леонид Егорович, тоскуя, страшась втайне, что его друг, может быть, проведал что-то и делает именно то, что следовало бы делать и ему, но что он делать никогда и ни под каким видом не сумеет, вскричал:
— Схаменись, Антон Петрович! Эта женщина опасна, она погубит тебя!
— Все, молчи, теперь помалкивай, Леонид Егорович, — ответил влюбленный, сверкнув в сторону друга сердитым взглядом. — Молчи… не понимаешь… вот и молчи! — А затем, ласково и сладко усмехнувшись Кики Моровой, дал дополнительное разъяснение: — Он не понимает, несчастный… А я свою участь решил!
Это более всего пугало Леонида Егоровича — вдруг он действительно чего-то не понимает? упускает некий шанс? Он смотрел на происходящее чуточку плача.
— А что, если он прав и я тебя в самом деле погублю? — вполголоса спросила Кики Морова приблизившегося к ней артиста. — Или ты меня совсем не боишься?
— Я с вами ничего не боюсь… мы вместе… чего же мне бояться?
— Вместе… — Девица покачала головой. — А не надо бы. Твой друг прав, я опасна. Это очень опасно, парень, ты рискуешь. Или тебе по душе риск? Может быть, хотя… В общем, ты сам должен решить. Здесь есть комната, где мы могли бы уединиться? Мне надо отдохнуть, а ты побыл бы рядом… Если, конечно, склонен рискнуть. — Заметив, что «парень» собирается заговорить, и сообразив, что ничего, кроме патетических речений, от него теперь не услышишь, она властно зажала ему рот рукой: — Давай без лишних слов. Как насчет комнаты? Это единственное, что меня сейчас интересует.
— Есть комната, в которой мы с Леонидом Егоровичем переодеваемся перед выступлением… это здесь, недалеко… Вас устроит? Ах, скажите, вам плохо? — воскликнул Антон Петрович, и тревога исказила его лицо.
— Ладно, отведи меня в эту комнату. — Но уже у служебного выхода возле эстрады Кики Морова внезапно остановилась и, положив руку на плечо своего спутника, с неожиданным волнением воскликнула: — И все же подумай, еще есть время, это впрямь опасно!
— Я готов… — ответил мужественный артист.
Они перешагнули порог.
— Что же происходит? — едва слышно пробормотал совершенно сбитый с толку Красный Гигант.
Петя Чур, присев напротив, насмешливо посмотрел на него.
— Любовь, приятель, молодость берет свое… Эй, человек! — крикнул он стоявшему поодаль Макаронову. — Вина!
— Слушаюсь! — рявкнул Макаронов и бросился исполнять распоряжение.
— Любовь? Но вы сказали — молодость… Это верно в отношении вашей… спутницы, а что касается моего друга — это он-то молод? Он ничуть не моложе меня, смею вас заверить… Значит, и я мог бы? Но для чего? И я, вы видите, не делаю этого. Более того, я не понимаю, зачем он…
— Не будьте таким скучным, серым, тоскливым, — прервал артиста Петя Чур. — Порадуйтесь за них!
— А вы радуетесь? Да, возможно… Но я не уверен, что и в самом деле есть повод для радости… Хотя, если у него что-то получится… в таком романе, в таком сложном переплетении судеб и весьма фантастическом приключении… Нет, в каком-то смысле я за него рад, но более всего я, разумеется, удивлен… ведь мы намеревались подзаняться совсем другим… Скажем, поисками третьего пути… Но это вас вряд ли интересует.
— Совершенно верно, нимало не интересует.
Леонид Егорович взял со стола ломтик хлеба и нервными пальцами скатал шарик.
— Впрочем, раз уж мы начали говорить обо мне, так давайте и продолжим… — сказал он. — У меня ведь тоже имеются претензии… ну, пожалуй, следует выразиться помягче, назвать это просьбами, а чтобы вас не утомлять, просто одной-единственной просьбой. Наверное, вы понимаете, о чем речь… то есть это нечто в том же роде, что и у Питирима Николаевича, писателя, которому ваша подруга… теперь подруга моего друга… помогла. Простите, я немного путаюсь, но я вовсе не пьян, как может показаться, это от волнения… Я волнуюсь… Вы видите мою непомерную толщину? Вряд ли ее можно найти естественной, хотя она, разумеется, в некотором роде способствует моим успехам на сцене, если начистоту, то и создала их… Но это противоестественная толщина, нездоровая… я был бы счастлив от нее избавиться! И вряд ли я открою вам большую тайну, если скажу, что повинна… ну, не повинна… да и никакой смертельной беды тут нет, так что никоим образом не повинна… тут что-то другое… в общем, эту шутку со мной сыграла ваша подруга! Веселая шутка, спору нет, хотя правда и то, что я еще не нашел времени посмеяться над ней, все дела да дела… жизнь завертела, и все именно после того, как ваша подруга проделала со мной этот фокус. То же было и с моим другом Антоном Петровичем, но… посмотрите на него, он строен и приударяет за слабым полом, как желторотый юнец! А я…
