них все еще сохранились – крошечные строеньица, заткнутые между однообразно разнообразными, сплошь в балконах, фасадами кондоминиумов и жилых комплексов, последние напоминания о том времени, когда этот район еще не входил в состав города. Лейни чувствовал запах апельсинов, а может, это ему просто казалось, во всяком случае, апельсиновых деревьев не было видно.
Человек со шлангом поднял голову, его глаза прятались за черными нашлепками видеокамер, напрямую связанных с оптическими нервами. Слепой. Неприятное ощущение, никогда не понимаешь, смотрит такой на тебя или нет.
Лейни пошел дальше, сквозь путаницу сонных улиц и мимолетный запах цветущих деревьев, доверив выбор пути тому непонятному чувству, которое вынудило его сорваться из дома и приехать сюда. Где-то на Санта-Монике взвизгнули тормоза.
Через пятнадцать минут он был уже на Фонтанной авеню, перед ее домом. Остановился. Взглянул вверх. Пятый этаж. Квартира пятьсот два.
Узловая точка.
– Вам не хочется об этом говорить.
Лейни поднял глаза от пустой чашки и встретил внимательный взгляд Блэкуэлла.
– Я никогда еще этого никому не рассказывал, – сказал он, ничуть не погрешив против истины.
– Погуляем немного.
Огромная туша Блэкуэлла поднялась безо всяких видимых усилий, всплыла, как гротескный воздушный шарик. «Это сколько ж сейчас времени? – подумал Лейни. – Здесь, в Токио. А, какая разница. Главное – сколько сейчас времени в Лос-Анджелесе?» О счете позаботился Ямадзаки.
Лейни вышел вместе с ними под сыплющуюся с неба морось, которая превратила мостовую в сплошной потоп черных, ритмично подпрыгивающих зонтиков. Ямадзаки извлек из кармана черный предмет размером с визитную карточку, но чуть потолще. Резко его согнул. Предмет расцвел черным зонтиком. Ямадзаки отдал зонтик Лейни. Сухая, чуть тепловатая, бесплотно-невесомая ручка.
– А как его потом складывают?
– Их не складывают, – сказал Ямадзаки, раскрывая второй зонтик для себя. – Их просто выкидывают.
Бритоголовый, одетый в нанопору Блэкуэлл не обращал на дождь никакого внимания.
– Мистер Лейни, – сказал Ямадзаки, – вы не могли бы, пожалуйста, продолжить ваш рассказ.
В просвете между двумя высотными зданиями маячило третье, еще выше. Лейни увидел на его фасаде огромные, смутно знакомые лица, искаженные непонятной мукой.
«Слитскан» брал со всех сотрудников подписку о неразглашении, чтобы по возможности скрыть те случаи, когда он использовал свои связи с «Дейтамерикой» для незаконного проникновения в частную информацию. По опыту Лейни такое происходило сплошь и рядом, особенно на глубинных, продвинутых уровнях исследования. Так как Лейни успел уже близко познакомиться с «Дейтамерикой», он не находил в этом ничего особо удивительного. «Дейтамерика» давно уже стала чем-то вроде суверенного государства; во многих отношениях она сама устанавливала для себя законы.
Длительная слежка за Элис Ширз также была связана с массой незаконных действий, одно из которых дало Лейни коды, требовавшиеся, чтобы попасть в ее дом, активировать лифт, отпереть дверь ее квартиры, а также две цифры, без которых все предыдущие коды срабатывали, однако параллельно вызывалась вооруженная охрана. (Это давало некоторую страховку против популярной в последнее время преступной техники проникновения в квартиру, при которых жильца подстерегали в парковочном гараже и заставляли выдать свои коды.) Элис выбрала для страховочного кода число двадцать три, ее возраст годом раньше, когда она въехала в этот дом и подписалась на услуги охраны.
Эти-то цифры и шептал Лейни, стоя перед восьмиэтажным зданием, фасад которого отражал чьи-то весьма смутные представления о неотюдорском стиле. Первые лучи лос-анджелесского рассвета прорисовали этот архитектурный кошмар с дотошной, всеобъемлющей подробностью.
Двадцать три.
– А потом, – подсказал Блэкуэлл, – вы попросту взяли и вошли. Понажимали эти самые коды, бах – и вы там.
Они стояли на переходе в ожидании зеленого света.
– Бах.
Стены холла сплошь в зеркалах, и – ни звука. Словно в вакууме. Он пересек просторы чистого, новехонького ковра в компании дюжины отраженных Лейни. Вошел в лифт, где пахло чем-то цветочным, и использовал следующую часть кода. Лифт поднялся на пятый этаж. Двери лифта раздвинулись. Новехонькая ковровая дорожка. Под свежим слоем нежно-бежевой краски проступают легкие неровности старомодной штукатурки.
Пятьсот два.
– Да что же это такое ты делаешь? – громко спросил Лейни. Он не знал и никогда не узнает, кого он тогда спрашивал. Себя или Элис Ширз.
На него уставился старинный, в медной оправе дверной глазок, наполовину затянутый бельмом бежевой краски.
Наборная панель заподлицо со стальной основой двери, чуть пониже глазка. Он смотрел на свой палец, нажимавший по очереди кнопки.
Двадцать три.
Но Элис Ширз, совершенно голая, открыла дверь сама, еще до того, как сработал код. За ее спиной весело гремела музыка. «Апфул групвайн». Лейни отчаянно вцепился в скользкие от крови запястья и увидел в глазах Элис даже не укор, а простое узнавание. Этот момент запомнился ему навсегда.
– Не получается, – сказала она, словно жалуясь на какую-то неполадку в домашней технике.
Лейни громко всхлипнул, чего не случалось с ним уже много лет, с раннего детства. Нужно было осмотреть эти запястья, но он не мог, потому что держал их в руках. Он повел ее спиной вперед к плетеному креслу, неизвестно когда и как им замеченному.
– Сядь, – сказал он ей, как упрямому ребенку, и она села.
Затем он отпустил ее запястья. Метнулся туда, где вроде бы должна была быть ванная. Схватил полотенца и нечто вроде пластыря.
А потом, словно безо всяких промежуточных этапов, оказалось, что он стоит рядом с ней на коленях. Ее руки лежали красными ладонями вверх, красные пальцы чуть согнуты, как в медитации. Он намотал на ее левое запястье маленькое темно-зеленое полотенце, прихватил его сверху пластырем, только это был не пластырь, а такая бежевая резинистая лента, которой прикрывают отдельные участки кожи при наложении аэрозольной косметики. Он знал это из данных о ее покупках.
А может, там, под этой липкой красной массой, ее пальцы уже синеют? Он вскинул глаза. В то же самое узнавание. Левая скула измазана кровью.
– Не надо, – сказал Лейни.
– Уже почти и не течет.
Он взял рулончик пластыря в зубы и начал наматывать полотенце на правое запястье.
– Я промахнулась мимо вены.
– Сиди спокойно.
Лейни вскочил, чтобы закончить перевязку стоя, но запутался в собственных ногах, рухнул лицом вниз и сломал себе переносицу об – как он заметил в самый последний момент – одно из творений редакторши торшеров. Впечатление было такое, словно ковер поднялся и швырнул эту штуку ему в лицо.
– Элис…
Ее щиколотка, метнувшаяся мимо него к кухне.
– Элис! Сядь на место!
– Прости, пожалуйста.
Хотя вполне возможно, что ничего она не говорила и ему это просто померещилось. А затем выстрел.
Блэкуэлл громко вздохнул, его
