Еще когда он не был больной, я как-то его спросил:
– А это ты сам придумал – погибоша?
Но оказалось, не сам – это слово из древности. И оно ему просто запало в душу.
И так оно с ним и срослось – ПОГИБОША – тихое и нежное слово, что одиноко светилось его виноватой улыбкой.
Дня за три до Нового года он принес нам свою пишущую машинку.
– М-мне уже не п-понадобится… н-нужна к-а-апуста… Может, кому п-предложишь…
Условились, что он к нам придет на старый Новый год.
– Я п-позвоню…
Но тринадцатого никто не позвонил, и поздно вечером я решил позвонить сам, у меня был телефон его отца.
Отец или кто-то еще нес какой-то пьяный бред…
О том, что Володя больше к нам никогда не придет, я узнал от Павловского.
Божественный зуд
Памяти Бориса Кудрякова
ничейный брат кудряков
перламутровым сверчком свиристит на этюдах
в расщелине шифера шельфа
дрейфующей льдины-галоши
помойки штрека шахты № 13/86 бис
что у станции броневая-2 октябрьской ж.д.
и раз в две недели производит санацию черепа
рыльца героя № 64 нашего времени
маменькин сынок ккк
возлежит куклуксклавишей на диване
у моста через речку делавер
на берегу ручья лордвилль-божедомка
где хозяйничает добродушный опоссум
и два раза в неделю эммилия карловна
подберезкина
делает своему небожителю педикюр
замахнувшийся на небеса
хворостиной матадора гусей
голодный как волк и голый как сокол
раскочегаривая печь
холодный как русское поле
кузьминский суров как исав
и прежде чем попасть на блюдо
в конструкции своей вавилонской башни
воспламеняясь мерцанием
чешуи красногубой плясуньи
все шуршит и шуршит секирой божка
покатившейся головы
зело хмуриша солно горюче дрочило
схлопоташа не бесно пищаль кикимо
зьминский гол как сокол и суров как исав
отсекоша на блю
до октавы
сотворите креста сини звон вавилонскую башню
упадая зане чешуи красногубыя пляс
и секирой божка все шуршит и шуршит
покатиша ку-ку
в противоположность
своему покалеченному подельнику
гран борис обитает без крыши и стен
и даже без маникюра
воспламеняется шуршанием кикиморы
за складным столиком
гаснущей опушки навалившейся темноты
фиксируя звуки наката запаха памяти
все прихвачено морозом
на печи прохладно – минус восемь
и уже не течет
вознесенные в небесную околесицу
товарищами по заточению
по ту сторону зла и добра
пахари с большой буквой
соловеют амбарами зерна
и бороздя нерукопашную мздулю
ворожат обрушенный им на плечи
божественный зуд
Мозги набекрень
А все-таки несправедливо: если ты еврей, то перед тобой открыты любые ворота. Евреи бывают и польские, и венгерские. Бывают и дагестанские, и бухарские. И даже бывают эфиопские.
А русский человек себе такого позволить не может.
Таможня
1
Сначала я его даже и не понял, наверно, решил, просто шутит. А он и не думает шутить. Уставился как баран, и тут ему хоть кол на голове теши…
– …но ведь это, – и чуть ли уже не плачу, – ведь это же я… Вы что, не узнаете? – и даже потрогал у себя на скуле щетину. – Смотрите, – и дотрагиваюсь до фотографии, – вот видите, та же самая…
(А фотография – на обложке, где я с точно такой же щетиной – теперь, правда, еще и поседела – в окружении ящиков за нашим овощным. Но всем почему-то мерещится Сибирь.
И даже иногда читают, что обо мне написал Искандер:
«Мне кажется, самая обаятельная черта в творчестве Анатолия Михайлова – это тонкий скрытый лиризм…»
И тоже потом уставятся и все никак не могут отгадать.
– А это, – спрашивают, – кто, Аксенов?)
Но он все равно ни в какую.
– Нам, – говорит, – нужен документ.
Оказывается, еще не все. Помимо справки, что эти книжки мои, надо еще и доказать, что они не представляют государственной ценности. А если не докажу, то придется платить госпошлину.
– Но я же их издал за свой счет… вот, – говорю, – читайте… «Издание осуществлено за счет средств автора». И везу их, – объясняю, – в подарок студентам и буду раздавать на симпозиуме в фойе…
– В каком еще таком, – прищуривается, – фойе?..
– Как, – удивляюсь, – в каком? – и давай ему опять все по новой разжевывать. Но он опять ничего не понимает.
Теперь, наверно, запомнит и тормознет; я ведь ему и рейс, и число – все, как на блюдечке, выложил. Всего-то было узнать: разрешается провозить шестьдесят четыре килограмма (два места по тридцать два да плюс ручная кладь). А я с ним тут размазываю кашу. Выходит, что баран все-таки я.
2Можно, конечно, бороду сбрить, и тогда он меня вообще не узнает. Но тогда и мой покупатель может усомниться в моей подлинности.
У меня один раз такой случай уже был. На Невском. Стою со своим «Ложным суставом» на троллейбусной остановке, а рядом со мной прямо на костыле сидит одноногий Федя.
Вообще-то ноги у него две. Но это смотря где. Как-то у нас в гастрономе гляжу, меняет у кассирши мелочь. Я даже несколько раз пересчитал: а вдруг обман зрения? Но никакого обмана. А на рабочем месте всегда почему-то одна. И, помимо соотечественников, его еще обслуживают иностранцы. И, помню, один, весь в наколотых на пилотку значках, вдруг хватает меня за локоть и, восхищенно вскинув большой палец, уже выдвигает у себя на груди целую подзорную трубу.
– Ай эм, – и так приветливо нам улыбается, – сори… – не откажу ли я ему в любезности его вместе с моим товарищем сфотографировать.
И за работу отстегнул мне потом доллар. А моему подельнику – за его богатырскую осанку – целый пятерик. (У Феди такая борода, что его тезке на острове Свободы нечего делать.)
Но все почему-то читают не «ложный», а «пожарный». И не «сустав», а «состав». И сразу же все понятно: «Пожарный состав».
И вдруг подходит пьяный и начинает у меня допытываться. А что, спрашивает, на второй странице? Ну, а что на третьей?
– Вот видишь, – говорит, – не знаешь. А знал бы, не молчал.
– Иди, – говорю, – гуляй. Воруй, пока трамваи ходят…
А он все продолжает отираться. Ну, слава тебе, Господи, кажется, ушел. Минут через пятнадцать опять возвращается.
– Покайся, – говорит, – и сразу будет легче!
3У меня еще не было опыта, и свою первую книжку я выпустил без фотографии. Еще не понимал, что самое главное – чтоб на обложке красовалась твоя рожа. А чтобы граждане тебя узнавали, – и на фотографии, и на тыкве – совпадали головные уборы.
Зимой-то, конечно, совпадают, а летом могут и не понять. За двадцать три года ушанка уже вся протерлась и потеряла цвет. Но если опустить уши, то мех еще почти совсем не облез.
Лена считает, что по этой «короне» уже давно плачет мусорный бак. Но я ее все-таки переубедил. Потом ведь народ не простит.
В этой ушанке я выходил на рээсе «Иваново» в Охотское море. И еще меня в ней видел Иосиф Бродский. 4
А перед самым вылетом выбрали себе на контроле молодуху, и вместо «симпозиума» пришлось перестроиться на «слет менестрелей». А чтобы вписаться в образ, в Гостином дворе даже приобрели черного цвета гитару. (И уже в Нью-Йорке, еще не успев акклиматизироваться, я тут же ее и толкнул, и моя соседка по торговому ряду, предлагавшая прохожим корвалол, когда потом об этом узнала, то от расстройства чуть не «раздавила» целый пузырек. Я заработал четвертак, а она бы ее у меня даже за тридцатку купила бы своему внуку. Здесь музыкальные инструменты в большом дефиците, и моя гитара могла бы улететь и за полтинник.) А накануне, вооружившись весами, все, разложив по стоимости, взвесили и пересчитали, и в 64 килограмма утрамбовалось 473 экземпляра. И для конспирации давай потом перекладывать шмотками: на самом дне – за пять рублей – носками и полотенцами, посередине – за три – трусами и носовыми платками, а на поверхности уже без всякой маскировки – за рубль с полтиной. И если начнут шмонать, придется открыть всю правду, что все эти «манифесты» – бесплатные приложения к моим песням, и после выступления на бис я буду их дарить не отпускающим меня со сцены соотечественникам.
Я снимаю с плеча гитару и расстегиваю на чемодане ремни. Достаю уже заранее приготовленный сувенир и, повернувшись, протягиваю его контролерше.
Мой сувенир носит название «В тяжелую минуту жизни» и в любую минуту готов мне прийти на помощь.
На фасаде обложки товарищ Сталин опустил на плечо товарища Ворошилова ладонь. Клименту Ефремовичу это в кайф, и, прильнув к Иосифу Виссарионовичу, он расползается в доверчивой улыбке.
А на другой стороне под «затоваренным» в стеклотару «Аксеновым» – такой текст:
Обыграл в бильярд Клима Ворошилова,
угощал лимонадом Иосифа Бродского,
сидел в кресле Булата Окуджавы
и был спущен с лестницы
Варламом Шаламовым…
Из автобиографии Анатолия Михайлова
– Вы, – улыбается, – что, писатель?
– Да нет, – говорю, – я вообще-то бард… – так меня научил Володя Бережков, он в прошлом году тоже летал в Америку. Пристроится где-нибудь возле бензоколонки на ящик и поет: «Я совершенно слепой старик…» И каждый ему что-нибудь в шляпу кидает. И потом его даже пригласили выступить на концерте в ООН. Зря, что ли, еще в середине шестидесятых его благословил сам Александр Аркадьевич Галич.
