России перенести масленицу на май, а святую неделю приблизить к Петрову дню, то есть ближе ко времени сельских работ: „меньше было бы праздности, матери невоздержания", и, соответственно, пьянства и обжорства, „надрывающих человеческое здравие". Церковные установления должны максимально соответствовать благополучию верующих, а не иным соображениям.
Уже из сказанного понятно, какие препятствия должно было вызвать издание сочинения Ломоносова. Сам он не пошел на новую войну с Синодом, экономя время и силы. Только в 1819 году в „Журнале древней и новой словесности" записка „О размножении и сохранении российского народа" увидела свет, вызвав настоящий скандал. Министр духовных дел и народного просвещения сделал выговор цензурному комитету за разрешение издания, содержавшего мысли, противные православной церкви и оскорбляющие „честь нашего духовенства". Цензор Яценков пострадал за свою „оплошность" и был отстранен от цензурования журнала. Преследованиям подвергся издатель записки В. О. Олин. При издании этого памятника русской общественной мысли в „Сочинениях" М. В. Ломоносова А. Смирдиным в 1847 году текст был изуродован цензурой. Только в 1871 году ученый Н. С. Тихонравов смог полностью опубликовать произведение18.
Усилия самодержавной власти и внутренних мракобесов превращали русскую православную церковь в орудие духовного надзора. И далеко не всегда находились силы, чтобы остановить его размах. Так, вскоре после победы М. В. Ломоносова в споре с Синодом в 1769 году возникло дело в связи с профессорской диссертацией преподавателя Московского университета Д. С. Аничкова. Оно особенно любопытно тем, что показывает наивность принятых в литературе последних десятилетий оценок позиций исторических лиц по должностному или ведомственному принципу.
Толчок к осуждению книги Аничкова дала группа профессоров университета (Дильтей, Керштенс, Рост, Рейхель, Шаден, Лангер и Барсов) - уже тогда немало деятелей так называемого „народного просвещения" отличалось завидным даже для их церковных коллег мракобесием. Оставшиеся в меньшинстве передовые профессора также вынуждены были согласиться с решением о переделке диссертации, чтобы оставить автору возможность продолжить научную деятельность. Аничкову пришлось спешно опубликовать исправленный вариант книги.
О продолжении истории с работой выпускника Троице-Сергиевой семинарии Аничкова, направленного семинарским начальством в Московский университет, рассказывают не профессора, а… митрополит Евгений Болховитинов, крайне возмущенный этими гонениями. Не заботясь о „чести мундира", видный ученый и литератор в духовном звании обвиняет в доносе на Аничкова университетского катихизитора, ключаря кремлевского собора Петра Алексеева. По словам Евгения, вследствие этого доноса первое издание диссертации было не просто изъято из обращения: „…экземпляры этого сочинения были отобраны и по распоряжению начальства публично сожжены палачом на Лобном месте в Москве".
В дальнейшем, как гласят документы, преследование Аничкова продолжил архиепископ московский Амвросий (уже упоминавшийся нами „усовершенст-вователь" А. Попа). В „Доношении" Синоду от 10 сентября 1769 года Амвросий писал, что до его сведения дошло „производимого в профессоры магистра Дмитрия Аничкова соблазнительное и вредное сочинение под заглавием „Разсуждение из натуральной богословии о начале и происшествии натурального богопочитания", которое должно быть рассмотрено духовными властями.
Мотивируя это требование, Амвросий указывал, что автор книги „1) явно восстает противу всего христианства, богопроповедничества и оогослужения; 2) опровергает Священное писание, и в нем богознамения и чудеса, тако ж рай, и ад, и дьяволов, соравняя их хит-роковарным образом с натуральными или небылыми вещьми, а Моисея, Сампсона и Давида - с языческими богами; 3) во утверждение того атеистического мнения приводит безбожного Епикурова последователя Люкреция да всескверного Петрония; 4) положения под нумерами… совсем натуральной и откровенной богословии противны". В доказательство „безбожия" и „невежества" Аничкова архиепископ ссылается на „весьма благоразумную и благочестивую" речь профессора Рейхеля.
Во избежание повторения подобных изданий в университете, Амвросий просил „как о истреблении сего безбожного сочинения, купно же и о пастырском сочинителя запрещении". Инквизиционные требования были незамедлительно поддержаны Синодом, определившим дело Аничкова как важное и срочное. Уже 9 ноября Синод вынес „Определение" о приведении сочинителя „в чувствие своея погрешности" и вынесении предостережения университетским властям. Пользуясь случаем, Синод еще раз указывал всем типографиям на пункты законов об обязательном предоставлении духовной цензуре всего, что каким-либо образом касается религии.
Как ни странно, главным препятствием к проведению синодального решения в жизнь оказалась твердая позиция обер-прокурора Синода бригадира П. П. Чебышева. Он воспротивился тому, чтобы „Определение" по делу Аничкова было передано в Сенат. После трехнедельных колебаний члены Синода все же скрепили „Определение" своими подписями. В ответ разгневанный Чебышев написал „Предложение", утверждая, что во втором издании книги Аничкова вообще нет ничего предосудительного, прозрачно намекая, что она прочитана в верхах. Обер-прокурор язвительно замечал, что в сочинениях духовенства обвинения против Аничкова ничем не аргументированы и потому „упоминаемого магистра Аничкова по требованию Святейшего синода в чувство приводить будет не можно".
Светская власть не желала допускать инициативу духовенства даже в охранительной области. Бригадир - обер-прокурор наложил на „Определение" резолюцию: „Не исполнять, для представленных от меня в письменном Предложении резонов", в частности, „дабы сохранена была бы благопристойность, посредством бы которой был отвращен могущий произойти каковой-либо в простых людях соблазн". Видя упорство подчиненных, Чебышев забрал из делопроизводства Синода все относящиеся к делу материалы. Однако в Синоде еще в течение 18 лет дело Аничкова значилось среди „интересных" и „нерешенных". Оно было закрыто лишь в 1787 году, за год до смерти ученого.
Нависшее обвинение, возможность ежечасного продолжения следствия долгие годы отравляли жизнь и научную работу Аничкова. Его „диссертация больше других чести принесла автору" - так оценил сожженный в первой редакции труд Евгений Болховитинов. Самоцензура - этот страшный бич русской литературы, равно научной и художественной, - оставила глубокие следы во всех последующих книгах Аничкова [19].
С изменением политики правительства Екатерины II механизм преследования иномыслящих духовным ведомством стал действовать значительно более результативно. Донос уже известного нам протоиерея московского Архангельского собора Петра Алексеева на Н. И. Новикова послужил поводом для ареста просветителя. Новиков был на 15 лет брошен в Шлиссельбургскую крепость, а изданные им книги конфискованы. „Но если думаешь, что хулением Всевышний оскорбится, - урядник ли благочиния может быть за него истец?" - иронически вопрошал А. Н. Радищев. „Может!" - отвечало духовное ведомство. Сочинения Радищева были найдены „противными закону божьему, десяти заповедям, Священному писанию, православию и гражданскому закону". В 80-х годах XVIII века на улицах русских городов запылали огромные книжные костры, в которых горели и сочинения Ломоносова. Только в октябре 1793 года служащими духовного ведомства было сожжено 18 656 экземпляров книг. В 1797 году была организована особая духовная цензура с широкими полномочиями. В соответствии с волей правительства ее чиновники усиленно искореняли в государстве „заразу" свободной мысли.
Духовная цензура не делала скидки
