В нашем сарае становилось всё холоднее, но укрыться нам было нечем, и никто нам ничего не принёс. Это был чуткий сон на жёсткой земле, как бы мы ни пытались умоститься поудобнее. Всё-таки странно: корова или собака, вообще все животные могут спать где угодно, и только человеку требуется что-то мягкое, если он не собирается бодрствовать всю ночь.
Часть мяса мы сохранили на следующий день, но когда к утру установилась тишина, неожиданно явился Полубородый с двумя мисками овсяной каши. Гени не ответил на его приветствие, миску взял, не поблагодарив и не глядя при этом в лицо Полубородому. Было заметно, что он больше не хочет иметь с ним ничего общего. И Полубородый говорил, обращаясь ко мне.
– Твой брат не хочет со мной говорить, Евсебий, – сказал он, – и это меня не удивляет. Я надеюсь, когда-нибудь он поймёт, что я не примкнул к звену Поли и тем более к Алисию, а здесь я совсем по другой причине. Я против Габсбургов, и с ними у меня открытый счёт; чтобы его оплатить, не хватит и десяти жизней. Любой Габсбург, неважно, какой из них, мой враг, и чтобы отомстить им, я готов заключить союз даже с чёртом. Можешь передать это твоему брату.
Про «передать» он, конечно, говорил не в прямом смысле; Гени ведь сидел рядом на земле и сам всё слышал.
– Вчера я ходил в нашу деревню, – продолжал говорить Полубородый, – и Чёртова Аннели показала мне, куда ты положил ногу Гени. Я её принёс и охотно бы вернул ему.
Гени хотя и делал вид, что ничего не слышит, но тут он вздрогнул и даже протянул руку.
– Мне очень жаль, что приходится его разочаровать, – сказал Полубородый, – но было бы неправильно, если бы я это сделал. Поскольку Алисий немедленно велел бы снова отнять у него ногу. Он опасный человек, а с тех пор, как столько людей его слушаются, стал ещё опаснее. Поэтому я придумал, как его немного смягчить.
Гени презрительно фыркнул, это был такой способ возражать Полубородому, который продолжал делать вид, что говорит только со мной.
– Ты можешь передать твоему брату, – сказал он, – мне не приносит радости, что приходится вести с Алисием переговоры, я могу лишь надеяться, что моя ложка достаточно длинная.
Вот это насчёт ложки я не понял, и Полубородый объяснил:
– Ты же знаешь эту пословицу: «Кто садится завтракать с чёртом, должен запастись длинной ложкой». У каждого чёрта есть своё слабое место, у Алисия это тщеславие. Он хочет красоваться не только перед своим отрядом, но и перед всей страной, а лучше всего и сто лет спустя или тысячу. Я ему скажу, что никто не позаботится о его славе лучше, чем ты.
– Я?
– Ты же рассказчик историй, и у тебя хорошая память. И ты мог бы посмотреть на подвиг, который он задумал, а потом рассказывать об этом по деревням.
– Во славу Алисия? – Гени больше не мог сдержаться и всё-таки ответил Полубородому напрямую. – Себи должен создать ему легенду? Этому не бывать. Ни в коем случае. Ни за что, ни за что на свете.
– При одном условии, разумеется, – сказал Полубородый, – что Алисий тебе разрешит снова пристегнуть ногу и что он пообещает вас обоих отпустить после этого.
– Можешь выбросить это из головы, – сказал Гени. – Лучше я всю оставшуюся жизнь буду ползать на брюхе.
Восьмидесятая глава, в которой дядя Алисий многое объясняет
Гени в конце концов передумал и согласился. Он сделал это неохотно, но сказал, что надо однажды проглотить свою гордость и с тяжёлым сердцем сделать то, что разумно. И, разумеется, он просто хотел немедленно получить назад свою ногу. Полубородый подстерёг минутку, когда Алисий скучал, потому что все остальные были при деле, а новые приказы не приходили ему в голову, и подступил к нему со своим предложением. Нам в нашем сарае не было слышно, о чём они говорят, предполагаю, что Полубородый не говорил ему напрямую то, что думал, а поступил так, как правитель в своих переговорах с герцогом: сначала маленькие намёки, а потом большие, пока Алисий не начал думать, что сам пришёл к этой идее. Потом Полубородый рассказал нам, что нетрудно было убедить Алисия, тот не мог устоять перед мыслью, что по всему Швицу будут ходить о нём легенды, и он даже накинулся на эту мысль с жадностью, как кот на сметану.
И мы теперь не пленные, а гости лагеря, пусть и такие, которым нельзя уйти домой. Со своей ногой Гени снова обрёл чувство собственного достоинства, и вшивые сопляки, которые ещё вчера смеялись над беспомощным калекой, теперь стараются ему угодить. Когда он проходит мимо них, они приглашают его подсесть к ним и спрашивают, чего принести ему выпить. А может, это и не связано с переменой в самом Гени, а просто Алисий приказал им обращаться с ним хорошо, и они подчинились. Мне кажется, у них нет собственной воли ни в добре, ни во зле, они подчиняются своему колонелло так, будто у каждого из них продето в нос кольцо. Я думаю, если бы Алисий приказал им вставать на руки при встрече с Гени, они бы так и делали.
Поли прикидывается невинным и пытается заговорить с нами, как будто ничего не было или хотя бы как будто он не имел к этому никакого отношения, и Гени считает, что я не должен его обвинять и корить, это принесёт только новую вражду. Я стараюсь, но мне это нелегко даётся. Нельзя говорить так о собственном брате, но меня Поли потерял.
Сам дядя Алисий стал медоточивым, а ведь ещё вчера он обращался с нами так, будто мы годились только подтирать ему задницу. Аннели как-то рассказывала, что чёрт, когда хочет сделаться неприметным, может принять любой цвет: на лугу он зелёный, а в огне красный, и именно таким мне кажется Алисий; если бы можно было выигрывать битвы притворством, он бы завоевал весь мир. Теперь у него такой тон, будто мы всегда были на его стороне, дескать, спрашивайте обо всём, что хотите знать, ведь потом мне придётся рассказывать о том, что произошло здесь, на Главном озере, и очень важно, чтобы всё было правдой. Прежде всего я не должен забыть упомянуть, что весь план придумал он и потом с успехом осуществил его; а успех неминуем, как Пасха после Страстной пятницы. Гени поймал его на слове и попросил объяснить нам, как он узнал о запланированном выступлении и его точной дате, ведь они действительно сделали всё, чтобы это держалось в тайне. Алисий прищурил свой здоровый глаз как человек, который собирается рассказать что-то непристойное, но нарисованный на клапане глаз продолжал на нас таращиться. Известие он получит, дескать, от одной весьма высокопоставленной персоны, а именно от самого графа Вернера фон Хомберга.
Гени не мог в это поверить, ведь фон Хомберг был как раз посредником между двумя партиями и уж точно не хотел бы своими руками навредить успеху дела, но дядя Алисий ухмыльнулся и сказал, что, тем не менее, источником сведений быт фон Хомберг – правда, сам о том не ведая.
– Эту ошибку могущественные господа допускают часто, – сказал он. – Думают, что они одни умные, а те, у кого нет своего герба и аристократического титула, сплошь глупцы.
Но как и самый могущественный феодал нуждается в организованных крестьянах, иначе его земли зарастут бурьяном, так и фогт имперских земель нуждается в собственных солдатах, без них он может приказывать сколько угодно, толку будет не больше, чем в попытке беззубого старика разгрызть твёрдое яблоко. А солдаты между собой как братья, особенно если они вместе служили в Италии, а у братьев нет секретов друг от друга. Фон Хомберг должен быт отправить шестерых своих людей к герцогу для запланированного выезда, но он, правда, не сказал, почему и для чего, однако есть старинное солдатское правило: только тот, кто знает, откуда прилетит стрела, может вовремя пригнуться, а кто хочет вернуться с войны живым, должен быть начеку, чтобы рассчитать план битвы, который ему не хотят выдать сверху. Так и поступили его старые камрады и вскоре выяснили, зачем они понадобились герцогу; в конце концов, для такого торжественного выезда надо подготовить множество людей, а такое не проходит незамеченным. Он, в свою очередь, узнал это от своих камрадов и может со спокойной совестью сказать, что известие получено напрямую от графа фон Хомберга. Всё это он поведал с такой гордостью, что впору было прищурить и нарисованный глаз.
