Но Гени жив. Всё остальное второстепенно.
Я искал его повсюду, побывал в каждом уголке, куда он мог забиться, но нигде не обнаружил ни малейшего его следа. В отчаянии я второй раз постучался к Айхенбергеру, и на сей раз мне открыл дверь Большой Бальц. Он никогда не ходит на ярмарку с остальными батраками, он ничего не покупает, это в деревне все знают, даже на святого Мартина, когда батраки получают плату за весь год. Говорят, он экономит каждый грош, чтобы когда-нибудь потом завести собственное хозяйство, но все сходятся на том, что это тщетная мечта, потому что, несмотря на все его мускулы, ему не найти женщину, которая выйдет за него, деньги там или не деньги, для этого надо иметь что-нибудь и в голове, а не только в кошеле.
Всё это время Большой Бальц был в усадьбе, но не слышал меня, потому что чистил хлев от навоза. В поиске Поли он не мог мне помочь или только уверял в этом, а на самом деле то была неправда. Он сказал, что не знает, где мой брат, ведь тот не постоянно живёт у них, а только ночует иногда, а в остальное время ночует ещё где-нибудь, как цыган. А теперь я должен его извинить, у него ещё много работы, с которой он должен управиться до того, как все вернутся с ярмарки. Говоря всё это, он мялся и старательно избегал смотреть мне в глаза, так что я быстро понял: он знает, но ему не велено говорить. Это верно, недаром Полубородый как-то говорил: Бальц мог бы при желании поднять корову, но это не значит, что он сильный: он делает что ему прикажут, а за каждую ошибку получает наказание, так было ещё при старом Айхенбергере, так же остаётся и при младшем. При этом он добродушный человек и был бы рад мне помочь, но он боится сделать что-нибудь не так, и этот страх для него важнее всего остального. Пока я рассказывал ему, что Гени бесследно исчез и что ему отстегнули ногу и бросили её в кусты, у Большого Бальца ни разу не возникло желания выдать мне правду, он только повторял, что мне надо дождаться Айхенбергера, лишь у того можно что-то узнать. Но Айхенбергер так и не вернулся из Эгери.
Я так долго метался в поисках, что уже стемнело, когда я вернулся на Голодное подворье. К вечеру небо затянуло тучами, и ночь была такая тёмная, что казалось, будто весь окружающий мир исчез, Господь Бог наконец пресытился им и просто отменил его, уж не знаю как. Я с трудом нащупывал дорожку, ведущую вверх по склону. В этот день я уже ничего больше не мог сделать для Гени, и я попытался заснуть, но получалось плохо, потому что я тут же видел его во сне, то с двумя ногами, то с одной, и всякий раз он умолял помочь ему и спасти его. И во сне я продолжал его искать, в неведомых местах, один раз в лесу, где мимо деревьев не пройдёшь, они двигаются и постоянно преграждают путь; а один раз в церкви, где изображения святых смеялись надо мной, когда я двигался в неверном направлении; но верного направления не было нигде.
Как только рассвело, я снова был внизу, в деревне. К тому времени с ярмарки уже вернулись все, только никто не слышал или не видел ничего, связанного с Гени, и я оставался в полной неизвестности. У меня не было определённого плана, как его искать, я просто бегал туда и сюда, как слепая курица. Когда чего-то боишься, в голове носятся одни и те же мысли, и всякий раз думаешь, что найдёшь ответ там, где уже трижды не находил его. Поли за всё это время никак не проявился, и Айхенбергер и остальные из их звена так и не вернулись, а между тем был уже полдень и невозможно было предположить, что они всё ещё задерживаются в Эгери. Снова и снова я теребил Большого Бальца, даже предлагал ему мой динарий, если он наконец расскажет всё, что знает. Он продолжал утверждать, что ничего не знает и не может мне помочь, но явственно видно было, что ему всё труднее давались эти отговорки. И в какой-то момент у меня внутри что-то порвалось, не могу это объяснить, просто из отчаяния я весь налился кровью ярости и набросился на Бальца. Он так опешил, что даже не защищался; я бил его, и он это сносил, как будто Айхенбергер и это ему приказал. Наконец он меня всё-таки отстранил, очень осторожно; из-за своей избыточной силы он привык бережно обращаться с людьми, чтобы не изувечить их невзначай.
– Мне нельзя, – сказал он. – Мне нельзя, мне нельзя.
– А если я скажу Айхенбергеру, что узнал не от тебя, а от кого-то другого?
Можно было прямо-таки видеть по его лицу, как эта идея очень медленно до него доходит, я так и представлял себе, что у него в голове всё заросло мускулами, поэтому для соображения там почти не оставалось места.
– А от кого тогда узнал? – спросил он наконец.
Этот вопрос показался мне таким дурацким, что я ответил:
– От Святого Духа!
Это был, конечно, самый ошибочный ответ, какой я только мог дать, но, как потом оказалось, и самый верный, потому что Большой Бальц не рассвирепел, а задумался, потом кивнул и сказал:
– Это хорошо. Святому Духу он ничего не сможет сделать.
Так я и узнал, куда подевался Поли и все остальные. Большой Бальц говорил шёпотом и при этом пугливо озирался, как будто Айхенбергер в любую секунду мог выскочить из-за угла.
– Они собираются на Главном озере, – сказал он.
Главное озеро я хорошо знал, по крайней мере, знал, что там и знать-то нечего, кроме одного-единственного трухлявого дома на самом берегу. Люди, которые в том доме когда-то жили, заболели и умерли, и всё из-за гнилого воздуха, говорят, потому что берега там топкие, болотистые. Больше одного дома там и не поместилось бы, даже дорога там узкая, теснится между водой и склоном горы Моргартен. Только вчера я там проходил, даже дважды: в первый раз – когда шёл в Эгери, а потом – когда обратно. Я даже вообразить не мог, как можно назначить местом сбора Главное озеро, но я, конечно, без промедления кинулся туда, бежать было нетрудно, дорога туда шла под уклон. Кроме того, у меня снова появилась надежда, и это придало дополнительных сил. Когда Поли узнает, что произошло, думал я, он мне поможет, и вместе мы отыщем Гени.
На Главном озере никого не было, «пусто как на лысине», говорила про такое наша мать, и на мой зов никто не отозвался. Первой мыслью было: Большой Бальц обманул меня или, скорее, он понял что-то неправильно, потому что для выдумки у него не хватило бы ума. Я уже было повернул обратно, но потом услышал вверху, на склоне, какие-то звуки. Сперва подумал, что лесорубы; может, здесь тоже монастырский лес, прикинул я, и идут общественные работы по заготовке. Потом я вспомнил, как Цюгер однажды говорил, что на склонах лес не валят: во-первых, это опасно, во-вторых, деревья растут криво, и эти брёвна ни на что не годятся, а в-третьих, потому, что деревья там нужны как преграда для лавин и оползней. Может, выше есть какая-то полянка, которую с дороги не видно, и там-то Поли и встречается со своими заединщиками. Для игр в войнушку они любят выбирать потайные места; всё сразу становится значительнее, когда окружено тайной. Я осмотрелся, но подняться на гору Моргартен, казалось, нельзя: скала чуть повыше была почти отвесной, но потом я всё же разглядел тропинку, ведущую наверх. Не надо считаться опытным охотником, чтобы заметить по следам, что я не первый, идущий по этой дорожке в последнее время. Она вилась по крутому склону и становилась всё уже. Я радовался, что заросли крапивы притоптали ещё до меня, иначе бы моим голым икрам не поздоровилось.
Внезапно из-за дерева выступил молодой мужчина с взведённым арбалетом, нацелил оружие на меня и сказал:
– Стоп! Ни шагу дальше!
Говорят, у человека от испуга вышибает дух, и это не преувеличение, со мной так и было, мне показалось, что кто-то взял меня за горло. Постовой был мне вроде знаком, но я не мог бы сказать, где видел его раньше. Только потом вспомнил: он участвовал в нападении на монастырь. Я хотел ему объяснить, что ищу Поли, но он велел заткнуться и поднять руки вверх. И при этом не сводил с меня нацеленного наконечника стрелы. Тут из-за дерева выступил второй мужчина и вытянул у меня из-за пояса нож; только после этого мне дали возможность что-то сказать.
