Я ещё заскочил по пути к Полубородому спросить, не надо ли для него что-нибудь купить в Эгери. Он показался мне непривычно взвинченным, для него это странно, обычно он всегда такой спокойный. Он сказал, для него уже никто ничего не сможет купить, в этой жизни ему требуется только одно, и скоро он это получит. Он не объяснил, что имеет в виду, но теперь я думаю, что это не могло означать ничего хорошего.
Вниз, в Эгери, я шёл вдвоём с Мочалом-Лауренцем. Он говорит, что по-прежнему мой друг, но произносит это так, будто хочет одарить меня этим. А про свою работу говорит так, будто выкопать могилу – это вообще самое трудное дело на свете и до него никогда не держал в руках заступа. Притом что я работал на старого Лауренца, ещё когда Мочало ни за что бы не решился на это из предрассудка: мол, если в могиле наткнёшься на старые кости, то мертвец утащит тебя к себе. Притом что зло причиняют всегда только живые, не мёртвые.
В Эгери царило радостное оживление, как тогда на судебном процессе Полубородого, улицы полнились народом, и большинство ещё до полудня были пьяными. Мне то и дело попадались знакомые из деревни; из мальчишек так почти все. За Айхенбергером тянулась целая свита, они несли его вещи, и если он хотел что-нибудь купить, свита расталкивала перед ним толпу, загородившую прилавок. Ему это нравилось, услужливость он принимал как должное; видимо, Айхенбергер считал, что с толстой мошной у тебя больше прав, чем у других, да, наверное, так оно и было.
Как всегда на святого Мартина, всюду было что посмотреть или купить. Не знаю, в радость святому Мартину, что его чествуют таким образом, сам-то он стремился поделиться, а не потратить деньги. Глотатель огня, которого я встречал уже дважды, опять попался мне навстречу, он выступал здесь со всем своим семейством, только старый дедушка-ходульщик к этому времени уже умер. На площади перед церковью один умелец рвал зубы, совсем тщедушный человек, прямо удивительно, откуда у него силы выдёргивать зубы, а когда не было никого с зубной болью, он предлагал средство от всех болезней. Одна женщина тут же на месте сделала глоток и закашлялась так, что не могла остановиться. Она ругалась, что у неё в горле адский огонь, а тщедушный сказал ей, что лекарство уже начало действовать, в медицине, мол, так же, как в жизни: сперва становится всё хуже перед тем, как станет всё лучше. Но я в это не верю, так думают только люди вроде дяди Алисия, который считает, что сперва надо убить достаточно врагов, тогда в конце наступит рай. Но люди на ярмарке всё равно покупали это лекарство.
Штоффель со своим новым подмастерьем был занят в кузнице и едва поднял голову, чтобы поздороваться со мной. Сказал, ему не до ярмарки, даже вздохнуть некогда, так много заказов на полубарду, но это ведь и хорошо: чем больше у тебя работы, тем меньше времени на думы. Я спросил его о Кэттерли, и он сказал, что как раз из-за неё он и не хочет думать, он навестил её в Швице, но ему показалось, что она ему не рада и предпочла бы, чтобы все люди оставили её в покое, в том числе и он.
После кузницы я ещё немного погулял по рынку, размышляя, на что бы потратить мои три монеты. Айхенбергеру не приходилось раздумывать о таком, он теперь мог купить всё, что пожелает, но я думаю, как раз потому, что ему всё легко даётся, он получает от этого меньше радости.
В конце концов я позволил себе жареное гусиное бедро. Когда теперь вспоминаю, как это было вкусно, мне становится стыдно; в тот момент, когда я слизывал с пальцев жир, с Гени и случилось это, а я не знал и продолжал радоваться жизни.
На улице тем временем становилось всё более шумно, и уже трудно было различить: то ли люди веселятся, то ли уже нападают друг на друга? Я думал, не пойти ли домой – может, я уже понадобился Аннели. Но это была лишь отговорка, чтобы похвалить себя, на самом деле я ушёл потому, что у меня не осталось денег. Идти было приятно, потому что светило ноябрьское солнце, хотя уже и не в полную силу. Я придумал себе новую песню, которую хотел опробовать дома на флейте и сыграть для Гени после вечернего супа. Теперь он, может статься, никогда уже её не услышит.
На последнем отрезке пути, из деревни вверх к голодному подворью Штайнемана я заметил мёртвую змею, висящую на ветке куста. Но то оказалась не змея, а кожаный ремень от крепления искусственной ноги Гени. Сама нога лежала под кустом барбариса; если бы не ремень на ветке, я бы её и не увидел. Я потом везде искал Гени и ободрал все руки о колючие кусты. Я надеялся, что быстро его найду, и вместе с тем надеялся, что не найду, потому что если бы его тело лежало в зарослях кустарника, как его нога, то он был бы мёртв.
Я хотел молиться, но не знал кому.
Гени я нигде не обнаружил, должно быть, его кто-то утащил; сам он без ноги не сделал бы и шага. Я не мог себе представить, кто и для чего мог учинить такое, мне это казалось одной из тех загадок, какие загадывает людям чёрт: правильного ответа на них нет, поэтому разгадать их нельзя.
Остаток пути до дома я бежал в гору, с ногой в руке. Это казалось мне как в те времена, когда я копал могилы: если доставал из земли кость, я знал: человека, которому принадлежала эта кость, давно нет в живых.
Я не хотел, чтобы Гени был мёртв. Лучше уж мне самому быть мёртвым.
Аннели только и могла сообщить, что Гени ушёл вскоре после меня, он не сказал куда. Если на него напали по дороге и отстегнули ему ногу, это мог сделать только кто-то чужой, сказала она; в деревне его все любят, а кроме того, знают, что он дружен с правителем, а с тем никто не хочет враждовать. Но мне-то всё равно, был ли это чужой или сам чёрт, напасть на такого человека, как Гени, это подлость, а отстегнуть у него ногу – ещё большая подлость, потому что без неё он беспомощен, он ведь даже костыли не прихватил с собой из Швица.
Я положил ногу на соломенный тюфяк Гени и снова побежал в деревню. Я хотел попросить Поли, чтобы он со своим звеном пустился на розыски брата, но Поли я нигде не нашёл. У Айхенбергера, где он часто обретается, никого не было дома, и Полубородого тоже дома не было. И тогда я побежал к Ломаному; из-за своих сломанных ног он чаще всего сидит на лавке перед домом и потому всегда знает всё, что происходит в деревне. Но он ничем не смог помочь: ничего, дескать, не видел и не слышал, день прошёл впустую, все люди ушли на ярмарку в Эгери. Потом он непременно хотел рассказать историю, которую он всегда рассказывает, о паломнической поездке в Компостелу; пришлось прямо-таки вырываться у него из рук.
Единственный, кого я ещё встретил, был Кари Рогенмозер. Ему не пришлось даже специально идти в Эгери, чтобы напиться, с этим он управился и в своей деревне, и когда я спросил у него про Гени, он тут же рассказал одну из своих диких историй. Он уверял, будто видел, как Гени парил в воздухе, пролетал мимо над кустарником, это наверняка было связано с каким-то колдовством. Но Гени не чародей, он мой брат, и я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.
Пресвятая Матерь Божия, сделай так, чтобы он был жив.
Семьдесят седьмая глава, в которой Себи испытывает потрясения
Ave Maria, gratia plena,
Dominus tecum.
Benedicta tu in mulieribus[45].
Гени не умер. Ему плохо, но он жив. Поли говорит, за это я должен благодарить его, но я не испытываю к нему благодарности, а если бы мог, я бы поставил его голыми коленями на кучу колючек или заставил бы каяться каким-то другим способом. Он хотя и воспрепятствовал самому худшему, но всё остальное допустил, ещё и гордится этим. Он считает себя большим командиром, а на самом деле его лишь используют, как натасканную охотничью собаку натравливают на зайца: если она его догонит, её потреплют по голове или почешут ей за ухом, но жареную зайчатину будет есть охотник, а собака пусть радуется, если ей бросят обглоданную кость.
Если бы это зависело от Поли, я бы искал Гени ещё долго, а через несколько дней он бы мне милостиво выдал, что всё это время его брат находился при нём. То, что я чуть не умер от тревоги, ему безразлично; пожалуй, об этом он даже не подумал, как он в драке никогда не думает, не сломает ли он часом противнику кости или не выбьет ли ему глаз; потом пожалеет, но это уже никому не поможет. Я никогда ему не прощу, никогда, никогда, никогда того, что он сделал Гени, своему родному брату, который даже защититься не мог. Если наша мать видела это с небес, то плачет, наверное, до сих пор.
