Теперь она отвернулась от него, и это показало ему, как она его поняла.
– Нам надо быть там – я имею в виду, когда они выйдут.
– Они не выйдут, пока еще – нет! И что мне до того, если и выйдут! – К этому он тут же добавил, как бы торопясь ответить на обвинение в эгоизме, какие его слова, так прозвучавшие даже для него самого, могли заставить Кейт ему высказать: – Почему не покончить со всем этим и не признаться им смело и откровенно? – Это вырвалось у него со всей искренностью. – Господи, если бы ты только приняла меня!
Взгляд Кейт вернулся к Деншеру снова, и тот смог увидеть, как, в самой глубине ее существа, она воспринимает его бунт: он был ей скорее сладок, нежели горек. Он повлиял на ее настроение и на ее чувства так, что она на какое-то время замолкла. Потом все же взяла себя в руки и ответила:
– Мы зашли слишком далеко. Ты хочешь ее убить?
Его колебания были не целиком искренни.
– Убить? Кого – тетушку Мод?
– Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Мы произнесли слишком много лжи.
В ответ на это он высоко поднял голову:
– Я, моя дорогая, никакой лжи не произносил!
Эти слова в его устах прозвучали очень резко, и на душе у него стало хорошо, но ему тем не менее пришлось выдержать вызванный ими взгляд Кейт.
– Спасибо тебе большое!
Выражение ее лица, однако, не заставило Деншера удержать слова, которые уже готовы были сорваться с его губ:
– Чтобы не подвергнуться риску произнести что-то, самую малость похожее на ложь, я уеду сегодня же.
– Тогда уезжай, – промолвила Кейт Крой.
Немного мгновений спустя, когда они снова пошли вперед бок о бок, он понял, что то, что теперь так огорчительно витало в воздухе вокруг него, было не гневом, не злостью, а холодным спокойствием, повеявшим от тона сказанных Кейт слов. Они шли все дальше бок о бок, и на минуту представилось, что их размолвка вдруг стала настоящим разрывом, словно причина его отъезда была решительно определена. Затем, совсем непоследовательно, еще более – неожиданно и, более того, безрассудно, поскольку теперь их легко было увидеть из галерей, Деншер просунул ладонь под руку Кейт с такой силой, что им обоим пришлось остановиться.
– Я произнесу любую ложь, любую, какую только потребует твой замысел, если ты придешь ко мне.
– Приду к тебе?
– Придешь ко мне.
– Как? Куда?
Кейт говорила тихо, однако что-то было в ее голосе, что – при всей его неуверенности – заставляло его поражаться тому, насколько она ему соразмерна.
– В снятую мной квартиру – комнаты там вполне приемлемые, и когда на днях я их снимал, я имел в виду тебя, как ты, вероятно, сама почувствовала. Мы можем это устроить: пара крупиц смелости – вот и все, что нам нужно. Людям в нашем положении всегда удается это устроить.
Кейт слушала, как бы ради получения информации, и в ее молчании он видел поддержку – поскольку проблема заключалась в том, что он продвигался шаг за шагом, а Кейт и не подумала укрыться от ответа, изобразив возмущение. Впрочем, Деншер и не ожидал от нее подобной вульгарности, но отсутствие у нее шока лишь добавило ему трепетного осознания, что существует более глубокая причина для предвкушения новых возможностей. Чтобы понять, какова Кейт, Деншеру нужно было лишь увидеть ее в этот момент, не способную нигде укрыться, стоящую там перед ним в ярком свете дня и потрясающе безжалостного смысла его слов. То, что она всего лишь слушала, заставило его понять самого себя так, как ему не удавалось никогда прежде. Идея за идею, замысел за замысел: его идея, таким образом, уже в зародыше оказалась прекрасна.
– Для меня здесь не остается ничего возможного, кроме сознания, что я не идиот. Вот и все, что я хотел сказать, но тебе должно быть понятно, что это значит. С тобой я смогу это сделать. Я пойду так далеко, как ты потребуешь или как далеко зайдешь сама. Без тебя – да скорее меня повесят! И мне нужна уверенность.
Кейт слушала так хорошо, что продолжала слушать, даже когда Деншер перестал говорить. Он не выпустил ее руку, так и держал ее повыше локтя, притягивая девушку ближе к себе, и, хотя они опять все это время стояли, его разговор с нею глядящим издалека мог представляться – в этом несравненном месте – разговором потрясенного впечатлениями туриста с несколько менее впечатлительной спутницей. Завладев ее рукой, Деншер заставил Кейт повернуться, так что теперь они оба снова стояли лицом к собору Святого Марка на другом берегу великолепного пространства, в котором блуждал сейчас взор нашего молодого человека, тогда как Кейт бесцельно вертела в другой руке свой зонтик. Однако она вдруг сделала движение, в конце концов обратившее их лицами к противоположной стороне. Только тут она заговорила:
– Будь добр, отпусти мою руку.
Он тотчас же понял: Кейт углядела в тени аркады появление их спутниц из обители приобретений. Так что они направились к ним, как шли до этого – бок о бок, и это было нормально. Их спутницы тоже заметили молодых людей и довольно спокойно ожидали под одной из арок, пока они к ним подойдут. И сами они тоже – рассудил Деншер, полагая, что так рассудит и Кейт, – выглядели вполне готовыми к встрече, благопристойно терпеливыми и в приличном согласии друг с другом. Они всегда выглядели ничуть не хуже – исключительно благодаря системе, выработанной Кейт, – чем пара отпрысков сверхцивилизованного века, способных сделать хорошую мину при любой неловкости. Они нисколько не торопились – иначе получилось бы, что они переигрывают, – так что Деншер успел прочувствовать, так сказать, что именно он чувствует. Он чувствовал так ясно, как никогда прежде, – и он предстал с этим ощущением перед миссис Лоудер, – что в каком-то смысле он уже обрел то, чего желал. Он обретет еще больше – обретет все! Он еще не все – далеко не все! – обсудил со своей спутницей. Но то, что он обрел, было реальностью – то есть тот факт, что она не набросила ужасающую тень дешевых упреков на его ясность. А их он до такой степени боялся, что избавление от страха уже само по себе было чем-то похоже на счастье. Опасность миновала – осталась там, за его спиной, в огромном, залитом солнцем пространстве. Пока что Кейт была добра к нему и не воспротивилась тому, чего он хотел.
III
Кейт была достаточно добра, как оказалось, и когда Деншер в тот же вечер, и с бо́льшим основанием, задал ей следующий острейший вопрос, рвавшийся с его губ еще утром, но который его предыдущие заботы тогда вытеснили из его сознания. Такая удача выпала ему, по случайности, потому, что, явившись, как обычно, к концу дня во дворец, он узнал от миссис Стрингем, что Милли и теперь не сможет спуститься, чтобы пообедать с ними, но, судя по всему, сумеет присоединиться к ним позже. Он застал Сюзан Шеперд в большом зале, где горело гораздо больше свечей, чем обычно зажигали по распоряжению их приятельницы – Милли день ото дня становилась все более щедрой, все более роскошной, – всех это поражало, и все ее за это поддразнивали: яркое пламя высвечивало всепроникающую мистерию Стиля. Так Деншеру удалось провести наедине с нашей милой дамой пять минут до того, как появились миссис Лоудер и Кейт: пять минут, осветившие на самом деле значительно большее пространство, чем все свечи Милли.
– А можно ли ей спуститься сюда – следует ли ей это делать, если ей это не по силам?
Деншер задал этот вопрос, движимый изумлением, возникавшим всякий раз при промельках – какими бы редкими они ни были – сокровенной правды о здоровье девушки. Разумеется, эта проблема существовала – она витала в воздухе, трепетала в самой почве под его ногами, в пище, вкус которой он ощущал, в звуках, какие он слышал, – эта проблема была повсюду. Однако она существовала повсюду так, что влияла на Деншера, словно просьба, словно обращение к его собственной деликатности, как и к благоразумию всех остальных, чтобы никогда не делалось никаких упоминаний об этой проблеме. И в это утро никаких упоминаний об ее объясненном непоявлении практически не делалось – их отсутствие, как мы знаем, было неловким, просто чудовищным! – и разговор с миссис Стрингем дал Деншеру первое позволение открыть глаза. До тех пор он с удовольствием держал их закрытыми, тем более что это оказывало его душевному состоянию весьма полезную поддержку. Если бы он действительно не желал, чтобы его поставили нос к носу с правдой о здоровье Милли, что лучше такого разговора могло доказать его прямоту? Для нее, вероятно, это выглядело бы трогательно, для него самого, может быть, даже смешновато, но он не испытывал такого большого любопытства, какое испытывал бы по отношению к обыкновенной приятельнице. Возможно, в какие-то моменты он вдруг встряхивался, пытаясь побудить себя к этому, исключительно ради простого приличия, но, даже ради приличия, любопытства не возникало. В чем же тогда было его двуличие? Он, по крайней мере, был твердо уверен в своих чувствах к Милли – ведь было ясно установлено, что никаких чувств нет. Все его чувства были к Кейт, нисколько – даже на вес птичьего пера – не оставалось ни для кого другого. И действовал он ради Кейт: для одной Кейт, не отклоняясь ни на дюйм ради ее подруги. Соответственно, здесь не было его интереса, так как, будь у него к этому интерес, его бы все это заботило, а если бы его это заботило, ему хотелось бы знать. А если бы ему хотелось знать, он не оставался бы просто пассивным, и его простая пассивность могла теперь стать свидетельством его достоинства и чести. В то же время, позвольте нам добавить, его достоинство и честь чуть было не испортили его краткую беседу с Сюзан Шеперд: к счастью, этого не произошло. Один беглый взгляд – похоже было, что Сюзан желала дать ему такую возможность; и похоже было, что сам он, на существующих условиях, готов эту возможность от нее принять. Она не просто позволила ему открыть глаза – она фактически предложила ему это сделать.
