– Ну, эфирные материи – штука своебычная, – заметил Лайтонд. – Их все воспринимают по-разному, в этом нет ничего страшного.
– Это как посмотреть, – возразил оборотень. – В наставлении Разрушителя Игната эфирное тело дракона сравнивается с боевой ладьей. Только дракон на носу, ну знаешь такие фигуры ставят обычно – так вот, он в эфире одноглазый. Этот глаз нужно залить свинцом; мачту, что посередине, сломать, и место, в котором она крепилась, тоже запечатать – это вторые ворота в тело дракона.
– А третьи где? В хвосте?
– На корме, – согласился бывший оборотень. – Эти ворота – руль. Нужно его выломать тоже.
– Дай угадаю, – сказал Лайтонд. – И залить свинцом ту дыру, в которой он крепился.
Химмельриттер кивнул.
– А я не вижу никаких кораблей, – сказал он грустно. – Я вижу огромный серый кокон, внутри которого горит пламя. Что запечатывать? Что выламывать?
Голодная собака – ночь ушла, оставив на окне разводы из своих примерзших слюней. Ее сменило серое, зябкое утро. Солнце касалось слабыми пальцами заиндевевших окон и бессильно отводило руки. Ночи в конце сеченя морозны даже на побережье теплого моря. Оборотень понял, что Глиргвай все еще не вернулась, и холодная, ядовитая игла вонзилась ему в сердце.
– Это, пожалуй, все, что я знаю, – закончил Зигфрид. – А, уши Локи! Было бы лучше, если бы в живых остался Змееслав. Или Вольф… Он вообще мог превращаться в кого угодно. По правде сказать, единственное, что может победить дракона – это другой дракон.
Лайтонд покачал головой.
– Вольф – это, как я понимаю, фон Штернхерц?
– Ну да. Других оборотней-полиморфов я не знаю.
– Нет, – сказал эльф. – Мне было бы тяжело с сыном Разрушителя… а уж с единственным в мире оборотнем-полиморфом…
– Это ты зря, – пожал плечами Зигфрид. – Они же оба подчинялись Эдмунду. Они бы слушались и тебя.
– Я не Первый Химмельриттер, – возразил Лайтонд. – Да ведь и Эдмунд, как жестоко это ни звучит, избавился от Вольфа и Змееслава при первой же возможности. Зря ты переживаешь. Ты мне очень помог. Было бы здорово, если бы ты сделал себе из чего-нибудь аркан вроде того, который ты описал. Мне нужно отдохнуть… а потом поможешь мне заговорить меч? Копье нам не подойдет. Во-первых, его здесь сложно достать. Во-вторых, никто из нас не умеет с ним обращаться.
– Спрашиваешь, – хмыкнул оборотень. – Помогу, конечно.
Пока Глиргвай неторопливо брела обратно в пансионат, теплая радость выветрилась из нее под сквозняками мрачных коридоров. Осталась лишь легкая, как осенняя паутинка, печаль. Сейчас, когда душа лишилась привычного щита из гнева, злости и боли, на Глиргвай тихо снизошло понимание того, что она больше никогда – НИКОГДА – не встретится с друзьями.
Просто потому, что их больше нигде нет.
Что бы Зигфрид ни говорил насчет Валгаллы, Глиргвай почувствовала, что сияющие палаты, которые она видела – всего лишь сон. Сон-мечта.
Она отталкивала от себя это знание, пыталась скрыться от него за суетой текущих дел. Так эльф, которому паук оторвал руку, в первый миг настолько оглушен болью, что еще не верит в это. Потом приходит боль. После того, как культя зарастает, приходит самое невыносимое. Призрак боли, когда болит та часть руки, которой больше нет. Глиргвай ощутила примерно то же самое. Ласки Аннвиля сделали девушку сильнее. Глиргвай смогла взглянуть в лицо знанию, потому что теперь оно уже не убило бы ее.
Но та часть души, которой больше не было – часть, где находились картина Хелькара с красным глазом на фоне выжженной пустоши, борщ Тиндекета и смех Каоледана – тихонько ныла.
«А ведь Тиндекету больше никогда не обнять Маху, а ей это так нравилось», думала эльфка. Она почувствовала себя виноватой в наслаждении, которое испытала ночью. На этаже заговорщиков было тихо и пусто, несмотря на то, что время близилось к обеду. Глиргвай заглянула в каминную. Она обнаружила там Зигфрида.
Оборотень сидел в кресле и, не мигая, смотрел на огонь. Он увидел девушку, и глаза его расширились на миг. Но он ничего не сказал. Глиргвай подошла к нему. Когда Глиргвай была еще совсем маленькой, Реммевагара часто усаживал ее к себе на колени и подбрасывал – сначала чуть-чуть, а потом все сильнее и сильнее, приговаривая: «По гладенькой дорожке, по гладенькой дорожке, в ямку бух!» На этих словах полуэльф раздвигал колени, и хохочущая от восторга Глиргвай падала вниз. Не на пол, конечно. Реммевагара всегда ловил девчушку. Эльфы не играли со своими детьми ни во что подобное; эта игра была мандреченским изобретением.
И сейчас, когда душа Глиргвай обнажилась, словно платан, с которого слезла старая, отмершая часть ствола, и трепетала под ветром судьбы, эльфка по привычке искала успокоения в старых детских играх. Глиргвай открыла было рот, чтобы попросить его: «Покатай меня по гладенькой дорожке», но осеклась.
Зигфрид знал, что ее не было дома этой ночью, и, скорее всего, сердился. Он нашел бы в этой игре эротический подтекст, которого там не было. Да и вряд ли оборотень был знаком с мандреченскими играми. А Глиргвай нестерпимо захотелось забраться на колени к Зигфриду, уткнуться ему в шею и плакать – по-детски, навзрыд. «Но я больше не ребенок. Я уже взрослая», меланхолично подумала Глиргвай. Эльфка повернулась, чтобы уйти. Она с трудом сдерживала слезы.
Зигфрид положил руку ей на плечо.
– Если ты хочешь сесть ко мне на колени – садись, – сказал он.
Глиргвай поняла, что он прочел большую часть ее мыслей.
– Ты не то подумаешь… – пробормотала она.
– Я ничего не буду думать, – ответил оборотень. – Ничего не буду делать такого, чего ты не захочешь.
Глиргвай невольно посмотрела на ноги Зигфрида – колени оборотня были сдвинуты. Эльфка села на него, закинув ноги на подлокотники. Девушка обняла Зигфрида за шею и прижалась лицом к его груди. Следующее несколько минут оборотень посвятил мысленному цитированию Устава Химмельриттера. Он не понимал, чего хочет Глиргвай, но ощущал, что если она заметит его возбуждение, то что-то важное в ее душе сломается.
– Покатай меня, – сказала девушка.
– Не понял?
– У мандречен есть такая игра, они играют с детьми. Называется «по гладенькой дорожке». Реме играл так со мной…
– Как это? – осведомился Зигфрид.
– А, ладно, ты не поймешь, – сказала эльфка и хотела встать.
– А ты попробуй, – сказал он спокойно. – Неречь славится своим тупоумием. Но я – татцель.
Глиргвай объяснила, как смогла. Получилось сбивчиво и путано. На лице Зигфрида не отразилось ровным счетом ничего. Он аккуратно, но плотно взял ее руками за талию и принялся подбрасывать. Глиргвай к концу поездки почувствовала смутное возбуждение (Зигфриду тут пришлось гораздо тяжелее). Когда прозвучало: «… в ямку бух!» эльфка и опасалась, и втайне ожидала, что Зигфрид уронит ее на ковер и накроет сверху своим телом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
