то же время не хочет быть слишком прямолинейной. Отсюда своего рода непоследовательность и расхождение во времени, проявляющиеся на творческом пути, которые препятствуют тому, чтобы в нем прочитывалась телеология, как на то указывает предисловие 1971 года. Настоящее время письма – уже прошедшее, причем давно прошедшее время, но приходится заставлять проживать его в настоящем.
В предисловии 1964 года главная двусмысленность касается слов «писатель» и «письмо», а также глагола «писать»: невозможно понять, использует ли их Барт применительно к авторам, о которых пишет, или говорит о себе. Когда он отмечает, что «письмо – это всегда только язык», или упоминает «предательство писателя», сомнение позволительно. Однако оно снимается в конце, где впервые открыто обрисовывается его отношение к Прусту: писатель – тот, для кого письмо всегда в будущем, тот, кто только собирается писать, а значит, и критик, добровольно берущий отсрочку. «Напоминающий рассказчика у Пруста», критик (Ролан Барт) – тот, кто ищет свое «я», кто «вдобавок заполняет это ожидание созданием произведения, которое производится за счет самого его поиска и чья функция – осуществление проекта писать посредством уклонения от него»[680]. Он постулирует роман в качестве горизонта.
В совокупности жестов у литературного критика, таким образом, есть собственная роль там, где автор становится писателем, находящимся в ожидании. Когда он перечитывает свои тексты в 1974 году в ходе подготовки «Ролана Барта о Ролане Барте», сказанное о письме кажется ему слишком запутанным, туманным: «пустая болтовня, немного обсессивная: часто глупее всего остального – и тем не менее это я и люблю, это „моя“ вотчина, мой фирменный образ! И в самом деле: разве не сама область моего наслаждения делает из меня глупца?»[681] Он еще узнает здесь пространство, которое является его собственным, излюбленную территорию, но в то же время видит неделимое ядро глупости, «первичный»[682] элемент, который в «Ролане Барте о Ролане Барте» также отнесен к порядку фантазма. Эта двойная темпоральность, направленная в будущее и вписанная в самое далекое прошлое, придает настоящему монотонный ритм вариации и повторения одного и того же.
Публикация «Критических эссе» в новой серии издаельства Seuil под названием «Tel Quel», а не в «Живых камнях», где выходили его предыдущие тексты, – еще один важный знак, указывающий в сторону авангарда. Поначалу Барт был очень скептически настроен в отношении журнала Соллерса. Он считал, что «Декларация», помещенная в начале первого номера, делала из литературы догму и ту самую мифологию, разоблачением которой он занимался в своей работе. И когда Жан-Эдерн Алье посылает ему анкету для журнала: «Считаете ли вы, что у вас есть писательский дар?», Барт резко отвечает, что ему лучше задать этот вопрос де Голлю[683]. Однако он соглашается в следующем году ответить на вопросы анкеты о «Литературе сегодня» и постепенно сближается с Соллерсом и его группой. Помимо дружбы, о которой мы будем говорить в одной из следующих глав, это решение выгодно всем: известность и успех Барта в 1964 году придают вес журналу, который в тот момент погряз в нескончаемой полемике и сменах курса. Постоянная поддержка со стороны Барта способствует переориентации Tel Quel в направлении открытого формализма, и взаимодействие между семинаром и публикациями усиливается. Подготовленная Тодоровым антология русских формалистов выходит в серии «Tel Quel» под заглавием «Теория литературы» после того, как тот выступил с соответствующим докладом на занятиях у Барта. И наоборот, динамизм группы придает блеск некоторым идеям Барта, в частности его позициям в отношении литературы, и некоторым его исследованиям, которые в противном случае не вышли бы за рамки академических публикаций, а так сумели привлечь к себе внимание, став частью полемики. Tel Quel также обеспечивает Барту шумную публичную поддержку и ободряет его во время конфликта с Пикаром.
Барт объясняется
Между сложными отношениями с современностью и своевольными отношениями с авангардом Барту удается встроить третий термин через объяснение классики. Так, в «Критические эссе» включено несколько текстов о его любимых канонических авторах – Вольтере, Бодлере, Мишле, Лабрюйере. Некоторые из них связаны с давними обыкновениями в чтении, другие указывают на верность классической эпохе вообще. Как ему кажется, именно в них лежит ключ к идее литературы и языка, от которой в дальнейшем откажутся, ясный жест, предъявляющий знаки, который для него также очерчивает горизонт письма. Барт никогда не забывает произведения, чтение которых сопровождает его всю жизнь. Он посвящает ключевые статьи творчеству даже таких писателей, которые, как Стендаль, Золя, Мопассан, противоположны ему по взглядам. Начиная с «Удовольствия от классиков», статьи в журнале Existances, Барт также делает произведения эпохи, называемой «классической», будущим литературы: на самом деле в них сочетаются ясность и неполнота, что делает их открытыми и объясняет, почему они до сих пор вызывают интерес. «Сила классики зиждется на этом отличии; классики были ясны ужасной ясностью, ясны настолько, что в этой прозрачности чувствуются пугающие пустоты, о которых в силу гладкости классики не известно, были ли они там случайно пропущены или нарочно оставлены»[684]. Сокровенные и необходимые отношения Барта с фрагментарностью находят здесь самое полное выражение: в открытости формы (Лабрюйер) и порой в ее нетоталитарной завершенности в форме пуанта, например, у Ларошфуко; в отношении к заметкам, проявляющемся уже в предисловии к «Характерам» Лабрюйера и сохранившемся вплоть до последнего семинара: «То, что изменилось в нашем мире по сравнению с миром Лабрюйера, – это замечаемое: мы уже не замечаем мир так, как это делал Лабрюйер»[685]. Это происходит потому, что реальность настолько расширилась, что литература не в состоянии целиком ее охватить, и потому задача по разметке этой реальности и разговора о ней отныне возлагается на специализированные науки. Написанные в один и тот же период тексты – «О Расине», предисловие к «Характерам» и предисловие к «Максимам и сентенциям» Ларошфуко – позволяют выявить двоякое отношение Барта к классике. Употребление терминов «классический» и «классицизм» в его творчестве носит неопределенный и амбивалентный характер. Они употребляются в уничижительном смысле, когда относятся к «классическим институтам», виновным в том, что они исковеркали язык, или к «классической критике», которую Барт разругал в «Критике и истине», отвечая Раймону Пикару, и когда классицизм становится институтом. Но они оцениваются положительно, когда характеризуют открытые произведения, дающие свободу любым предположениям и предлагающие читателю прекрасное поле для исследования. Расин объединяет оба этих полюса: он «самый школярский из авторов», «соединяющий в себе целый ряд табу, которые мне очень хотелось бы снять»[686], но в то же время он оказывается великим писателем, если «литература, как мне кажется,
