Пашка перевернулся на другой бок, поерзал ухом по жесткому боку чемодана. Да, мягких вагонов нынче ни для бар, ни для честного рабочего человека не предусмотрено. Реквизированы под штабы да для иных военных надобностей. Ясное дело, как карту разноцветными карандашами разрисовывать, если заднице сидеть жестко? Тьфу!
Неторопливо постукивали колеса. Поезд медленно удалялся от города. Проплыли за окном домишки пригорода. Пассажиры уже освоились, утомились ругаться и распихивать багаж. Пашка, прикрыв глаза, делал вид, что спит. Кондуктора, слава богу, ждать не приходилось, вагон в основном заполняли такие же, как безбилетный Пашка, стихийные путешественники. Пахло луком, портянками, клубился махорочный дым. В соседнем купе какой-то усач, пространно рассказывая о погроме в Проскурове, сворачивал очередную цигарку. Барыня с обрюзгшим, недовольным, должно быть, еще со времен Александра «Миротворца», лицом, занудно требовала не дымить. Усач почтительно извинялся и минут через пять снова закуривал. Где-то хныкал ребенок. Ражие мужики, по виду дезертиры, шептались, поочередно прикладывались к горлышку «четверти» и закусывали толсто нарубленным копченым салом. Аппетитный запах упорно пробивался сквозь ядовитую завесу махорки. Пашка поерзал, не выдержал и вытащил остатки собственной снеди. Надо бы экономить. Хлеб раскрошился, но с колбасой и луком было чудо как вкусно.
Снизу высунулась плешивая голова барина:
— Эй, орел, крошки на нас не труси.
— Виноват-с, не буду, — пробормотал Пашка и закашлялся. Проклятые крошки, как назло, застряли в горле. Пашка дергался, кхекая и зажимая рот. На глазах выступили слезы.
Снизу поднялась барышня, сверкнула огромными глазищами:
— Чахоточный? Заплюешь нас. Жри аккуратнее и запивай. Или воды нет?
Пашка замотал головой в том смысле, что не чахоточный и вода есть. Только вот бутылку из мешка вытащить сразу не додумался. Напрягся, так что в глазах потемнело, — внимание привлекать кашлем совсем излишне. По соседству прапор-доброволец едет. В соседнем вагоне еще несколько беляков, да у паровоза десяток солдат-охранников. Хорошо, если просто пинком под зад с поезда ссадят. А если всерьез заинтересуются?
Снизу высунулась рука с жестяной кружкой, женский голос сердито сказал:
— Пей, лишенец. Ездите туда-сюда, дома вам не сидится. Тинейджеры, х…
Последнее слово, сказанное тоном тише, Пашка хорошо расслышал и удивился — вот тебе и барышня. Еще и каким-то «тин-йджером» приложила. Наверное, по-немецки.
Несколько глотков воды прочистили горло. Пашка свесился с полки, протянул кружку:
— Простите великодушно. Вода у меня есть. Просто вступило уж так внезапно. Извиняйте, случайно вышло.
— Сиди уж, ошибка природы, — буркнул господин, забирая кружку. — Чемодан наш цел? То-то. Жри там потише и не мусори.
Пашка спрятался, но расслышал как плешивый пробурчал что-то насчет «дезинфекции». Подумаешь, дворянство чистоплюйное нашлось, глоток воды пожертвовали и немедля заразы напугались. Чего ж в белых перчатках не ездите? Ничего, недолго вам осталось чемоданы свои скотские возить.
Пашка лег на спину, поковырял ногтем вырезанные на стене строчки — «Без анархии п…ц свободе!». Эх, анархисты — лихой народ, хорошо, что вместе с народом идут. Сейчас в Москве, говорят, анархисты заодно с большевиками готовят Красную Армию к решающему удару по Деникину. Навалятся мощно, всей пролетарской силой. Венгерская революция со своей стороны поднапрет. Немецкие товарищи поддержат, и поехало…
Интересно, а этот плешивый тип барышне кем приходится? По возрасту отец, но не похоже. «Катюшенька — Катюша». Краля, и дураку понятно. А может, и жена. Вот шалава, за такого болотного жаба замуж выйти. И почему красивые бабы обязательно норовят себя продать? Оно, с одной стороны, понятно — вкусно жрать и жакеты дорогие носить каждая захочет. С другой стороны, глазища-то у нее какие… Разве можно этакие сверкающие глаза продавать? Не прежние ведь времена. Революция для всеобщей честности делалась. И правдивость нового общества всех этих плешивых купчиков, чинуш и прочих сатрапов железной метлою навсегда выметет. И бляди тоже исчезнут. Хотя эта светловолосая барышня, надо думать, сильно упираться будет. С такими гневными глазками даже из манерных гимназисток непременно истинные белогвардейки выделываются. Ума-то нету, один форс. Или за границу в свой Париж сбежит, или сама к стенке станет. Может, не нужно таких в расход? Ведь пригожая, глаза закроешь — лицо видится, сердитое, гладкое, как у статуи мраморной. После войны люди обязательно должны стать красивыми, здоровыми и физически развитыми. Идеалам революции это совершенно не противоречит. Красота должна народу принадлежать.
Ага, чтобы народ красоту мог поиметь. И эту светлую девицу брать по накладным и потреблять в порядке установленной очереди. Нет, такие мысли есть контрреволюционная пропаганда. Баб национализировать никто не думает. Владимир Ильич о таком не писал, и товарищ Троцкий ни разу не упоминал. Никаких декретов на этот счет не было. Хотя, с другой стороны…
Чувствуя, что мысли уводят его куда-то не туда, Пашка осторожно повернулся на бок. От разбитого окна несло паровозным дымом, густо смешанным с вечерними запахами росистой листвы и травы. В конце вагона уже зажгли единственный фонарь. Поезд опять стоял. Где-то за рощей, на хуторе тоскливо завывали собаки. Народ устраивался на ночь. В проходе уже улеглась толстая баба, накрепко привязавшая бечевой к руке свои корзины и узлы. У задней площадки начали спорить — оставлять фонарь или потушить из осторожности:
— По огню нынче каждый бандит заимел привычку палить. А то и налетят верхами, вещи растрясут, постреляют, кого попало. Сейчас это очень даже просто.
— Знаем мы, кого стреляют. Вот вы за жидов опасаетесь, а ежели в темноте по чемоданам шарить начнут, вам и дела нету? Или вы в доле?
— Та що ви сперечаєтеся? Там того керосину на денці, само згасне.
Плешивый оставил барышню, пошел участвовать в диспуте. Пашка подавил желание высунуться, посмотреть на девушку. Уж очень хотелось еще раз глянуть на редкостные, золотистого оттенка, волосы. Ну и на все остальное. Видная барышня, чего скрывать. Только ты уж, товарищ Звиренко, неуместного любопытства не проявляй. Такие девицы все одно не про твою честь.
На сиденье, что внизу напротив, уже вовсю похрапывали два костистых мужика и такая же мосластая нескладная баба — должно быть, родственники. Привалились друг к другу, лапы со своих пожитков не спускают. На верхней полке, отвернувшись к стене, уже который час неподвижно лежал исхудавший человек в подпоясанном веревкой теплом пальто. Пашка поглядывал на него с опаской — уж не помер ли? Но человек вдруг шевельнулся, злобно и коротко заскреб себя под мышками.
Темной пугливой тенью пробиралась по проходу монахиня. Их ехало две, устроились через купе от Пашки. Их-то куда понесло в такое время? Та, что помоложе, круглолицая, миловидная, испуганно забилась в угол. Подальше от очкастого прапорщика, что сидел напротив и клевал носом. Вторая монахиня все ходила по вагону, ловила за руку мальчишку лет десяти. Пацан оказался непоседливым, пассажиры его гнали, обещая уши открутить, если у своих мешков застукают. Мальчишка и вправду выглядел сущим жиганенком — глаз насмешливо щурит, тощий, кривоплечий. Сразу видно — поповский выкормыш.
Поезд все стоял. Пашка осторожно соскользнул с полки. Девушка сидела на обшарпанном диване, поджав ноги. Пристально глянула из-под ресниц.
— Не извольте беспокоиться, барышня. Я на минуту отлучусь, — прошептал Пашка.
Светловолосая ничего не ответила. Пашка, стараясь ни на кого не наступить, пробрался на площадку. Плешивый сосед стоял у двери, курил пахучую папиросу.
— Я — дыхнуть, — пробормотал Пашка.
Господин разрешающе кивнул. Глаз его Пашка так и не увидел, но почему-то по спине пробежал озноб. Парень спрыгнул на насыпь, отошел подальше, «дыхнул». С облегчением застегивая штаны, огляделся. Вокруг висла непроглядная украинская ночь. В пахучей тьме вяло звенели цикады. Пашка зябко передернул плечами, машинально пощупал отцовскую отвертку в кармане и зашагал к вагону. Плешивого уже не было, на ступеньках сидели двое дезертиров, затягивались самокрутками.
— Ну, що, хлопец, тихо?
— Тихо.
– І то, добре. Кажут, під Південной рейки розібрали. Тепер усю нічь стояти будемо.
Пашка забрался в вагон. Ух, даром что треть окон побита — дух, как в зверинце. В потемках Пашка наступил кому-то на ногу, за что был обозван блудливым иродом. Пришлось двигаться осторожнее. Переступая через огромный узел, из которого торчали резные ножки орехового туалетного столика, Пашка натолкнулся на мальчишку. Пацан неловко посторонился, уступая дорогу. Глаз все так же насмешливо прищурен, но Пашка сообразил, что то не от великой хитрозадости. Видать, нездоров пацан, оттого и монашки с ним нянчатся.
