– Палач! – ворчал Людовик XI. – К чему ты ведешь свою речь?
– Все эти картины нуждаются в крыше, и хотя это недорого стоит, однако у меня совсем нет денег.
– Что будет стоить крыша?
– Крыша… медная, с резьбой и позолотой – не больше двух тысяч.
– Ах, убийца! – закричал король. – За каждый выдернутый зуб ему приходится платить бриллиантом.
– Будет у меня крыша? – спросил Куаксье.
– Да! И убирайся к черту, только вылечи меня.
Жак Куаксье низко поклонился и сказал:
– Государь, вот отвлекающее средство, которое спасет вас. Мы вам поставим на поясницу целебный пластырь из воска, армянского болюса, яичного белка, оливкового масла и уксуса. Вы будете продолжать пить свое питье, и мы отвечаем за жизнь вашего величества.
Горящая свеча привлекает не одну мошку. Мэтр Оливье, видя, что король в щедром настроении, и считая минуту удобной, приблизился в свою очередь:
– Государь…
– Что еще? – спросил Людовик.
– Государь, вам известно, что Симон Раден умер?..
– Ну, и что же?
– Он состоял королевским советником в суде казначейства….
– Ну так что же?
– Государь, его место освободилось…
Во время этого разговора на высокомерном лице Оливье надменное выражение сменилось низкопоклонным. Это единственная перемена, на которую способно лицо придворного. Король очень пристально взглянул ему в лицо и ответил сухо:
– Понимаю.
Затем продолжал:
– Мэтр Оливье, маршал Бусико говорил: «От кого ждать подарка, как не от короля, где ждать богатого улова, как не в море». Я вижу, ты разделяешь мнение Бусико. Ну, теперь послушай, что я скажу. У нас память хорошая. В шестьдесят восьмом году мы возвели тебя в должность камердинера; в шестьдесят девятом – назначили тебя комендантом замка близ моста в Сен-Клу с жалованьем в сто турских ливров (ты желал парижских). В ноябре семьдесят третьего года рескриптом, данным в Жержоле, мы отдали тебе должность привратника в Венсенском лесу вместо оруженосца Жильбера Акля. В семьдесят пятом году сделали тебя лесничим в Руврэ-ле-Сен-Клу вместо Жака ле Мэра. В семьдесят восьмом году мы указом за двумя висячими восковыми зелеными печатями соблаговолили предоставить тебе и жене твоей право взимать ренту в десять парижских ливров за места с торговцев, торгующих близ Сен-Жерменской школы. В семьдесят девятом году мы назначили тебя лесничим Сенорского леса вместо бедняги Жегана Диаца, затем комендантом замка Лош, потом губернатором Сен-Кантена, потом комендантом Мёланского моста, и с этого времени ты стал называться графом. Из пяти солей, которые платит каждый цирюльник, бреющий в праздник, три достаются тебе, а мы уж получаем остальное. Мы соблаговолили переменить твою фамилию Le Mauvais[147], прекрасно подходившую к твоей физиономии. В семьдесят четвертом году мы, к великому неудовольствию нашего дворянства, даровали тебе разноцветный герб, который делает твою грудь похожей на грудь павлина. Клянусь Пасхой! Не хватил ли ты лишнего? Не слишком ли хорош и необычаен улов? Смотри, как бы лишняя рыбка не опрокинула твою ладью! Тщеславие погубит тебя, куманек. За гордостью всегда идут по пятам разорение и позор. Прими это во внимание и молчи!
Эти сурово произнесенные слова вернули лицу мэтра Оливье его нахальное выражение.
– Ладно, – пробормотал он почти вслух, – видно, что король сегодня болен. Все только для врача.
Людовик вовсе не рассердился на такую дерзость, а, напротив, сказал довольно кротко:
– Постой, я еще забыл, что дал тебе пост посланника в Генте, при дворе герцогини Марии. Да, господа, – обратился король к фламандцам, – он был посланником. Ну, куманек, не обижайся, – продолжал он, обращаясь к мэтру Оливье, – ведь мы старые друзья. Однако уже очень поздно; мы кончили работу. Побрей меня.
Читатели, несомненно, не догадывались до сих пор, что мэтр Оливье был не кто иной, как тот страшный Фигаро, которого судьба, эта великая сочинительница драм, так искусно заставила играть роль в длинной кровавой комедии царствования Людовика XI. Мы не станем останавливаться здесь подробно на описании этой оригинальной личности. У этого королевского брадобрея было три имени. При дворе его из вежливости звали Оливье ле Дэн, в народе – Оливье Дьявол. Настоящее же его имя было Оливье Урод.
Оливье Урод стоял неподвижно, сердясь на короля, и косился на Жака Куаксье.
– Да, да, все врачу! – бормотал он сквозь зубы.
– Ну да, врачу! – повторил Людовик с необычайным добродушием. – Врач пользуется большим кредитом, чем ты. И это очень понятно. Он господин всей нашей особы, а ты держишь в своих руках только наш подбородок. Погоди, мой бедный брадобрей, и на твоей улице будет праздник. А что бы ты стал делать и на что бы тебе послужило твое ремесло, если бы я, как король Хильперик, имел привычку держаться за бороду рукою?.. Ну, куманек, принимайся за свои обязанности и выбрей меня. Принеси все, что нужно.
Оливье, видя, что король все обратил в шутку и что даже не было возможности рассердить его, отправился ворча исполнять его приказание. Король встал, подошел к окну и вдруг, распахнув его, в необычайном волнении воскликнул, захлопав в ладоши:
– О! Над городом зарево! Это горит дом председателя суда! Сомнений быть не может. Ах, мой добрый народ! Наконец-то ты поможешь мне уничтожить феодалов. – Обращаясь к фламандцам, он сказал: – Посмотрите, господа. Это зарево, не правда ли?
Оба гентца подошли.
– Сильный огонь! – сказал Гильом Рим.
– О, это напоминает мне сожжение дома сеньора д’Эмберкура! – прибавил Коппеноль, глаза которого вдруг сверкнули. – Восстание, должно быть, серьезное.
– Вы так думаете, мэтр Коппеноль? – Взгляд Людовика XI стал почти так же весел, как взгляд чулочника. – Трудно будет противиться ему!
– Клянусь Богом! Вашему величеству придется пожертвовать не одной ротой солдат…
– Ах, мне… Ну, это другое дело… Если б я захотел…
Чулочник смело продолжал:
– Если это восстание таково, как я предполагаю, то тут мало захотеть вашему величеству…
– Двух рот моего конвоя, кум, да одного залпа картечи будет достаточно, чтобы обуздать это мужичье, – ответил Людовик XI.
Чулочник, несмотря на знаки, которые ему делал Гильом Рим, по-видимому, решился не уступать королю:
– Государь, и швейцарцы были мужичье! Герцог Бургундский был знатный вельможа и с презрением относился к этой черни. В битве при Грансоне, государь, он кричал: «Канониры! стреляйте в этих негодяев!» – и клялся святым Георгием. Но Шарнахталь бросился на великолепного герцога со своей палицей и своим народом, и от натиска толстокожих мужиков блестящая бургундская армия разлетелась, как стекло от удара камнем. Немало рыцарей пало от руки крестьян, а сеньора Шато-Гюона, самого знатного вельможу Бургундии, нашли мертвым с его серой лошадью в небольшом болотце.
– Вы говорили, любезный, о битве, а тут бунт. Я с ним справлюсь, когда только мне вздумается нахмурить брови.
Коппеноль отвечал невозмутимо:
– Очень может быть, государь. Это будет означать, что час народа еще не наступил.
Гильом Рим счел нужным вмешаться:
– Мэтр Коппеноль, вы говорите с могущественным королем.
– Знаю, – серьезно отвечал чулочник.
– Пусть себе говорит, мой друг Рим, – сказал король. – Я люблю, когда говорят так свободно. Отец мой, Карл Седьмой, говорил, что правда больна. Я же думал, что она умерла и не нашла себе духовника. Мэтр Коппеноль доказал мне, что я ошибаюсь. – И, положив ласково руку на плечо Коппеноля, он обратился к нему: – Итак, мэтр Коппеноль, вы сказали…
– Я сказал, государь, что вы, быть может, правы, что час народа еще не пробил.
Людовик XI посмотрел на него своим проницательным взглядом:
– А когда этот час наступит, мэтр?
– Вы услышите бой часов.
– Каких часов, нельзя ли узнать?
Коппеноль со своей спокойной, безыскусственной сдержанностью подвел короля к окну.
– Послушайте, государь! Здесь есть башня, дозорная вышка, пушки, горожане, солдаты. Когда вышка ударит в набат, когда пушки загрохочут, когда башня рухнет со страшным шумом, когда горожане и солдаты с ревом начнут убивать друг друга, – это и будет бой часов.
Лицо Людовика омрачилось. Он задумался и несколько минут молчал, затем похлопал рукой, как ласкают круп коня, по толстой стене башни.
– Ну, нет, не так-то легко ты обрушишься, моя добрая Бастилия, – сказал он. И вдруг, обратившись резким движением к смелому фламандцу, спросил: – А вам, мэтр Жак, случалось видеть бунт?
– Я сам принимал в нем участие, – отвечал чулочник.
– Как же вы устраивали бунт? – спросил король.
– Ну, – ответил Коппеноль, – это дело нехитрое. На это есть сто способов. Прежде всего необходимо, чтоб в городе существовало недовольство. Это не редкость. Затем – характер жителей. Жителей Гента на бунт поднять нетрудно. Они всегда на стороне наследника, на стороне правителя – никогда. Так вот, скажем, в одно прекрасное утро в мою лавку входят и говорят: «Отец Коппеноль, так-то и так-то, Фландрия хочет спасти своих министров», или еще что-нибудь в этом роде, – это не важно. Я бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и кричу: «Грабь!» Тут же всегда находится какая-нибудь бочка с выбитым дном. Я влезаю на нее и начинаю громко говорить все, что взбредет мне в голову, все, что у меня на сердце; а когда происходишь из народа, государь, на сердце всегда что-нибудь лежит. Люди собираются, кричат, бьют в набат, народ вооружается оружием, отобранным у солдат, к толпе присоединяются торговцы, и все двигаются в путь. И так будет всегда, до тех пор, пока будут сеньоры в поместьях, буржуа в городах, крестьяне в селениях.
