от такого начала, мне неизвестно. Он шел по еще неизведанному и заманчивому пути — отчасти под впечатлением Мережковского — показать нуль, вывести формулу человеческой посредственности, серости. Уже потом, когда вышла книга М. Чехова, я обнаружил там схожий пример из спектакля Мейерхольда: „Совершенно неожиданно на сцене появляется некое действующее лицо, которого у Гоголя нет… Он одет в ярко-голубую униформу, какой никогда не было не только в России, но и ни в какой другой стране. Чем-то до крайности удрученный, расхаживает он, чуть не плача, среди своих партнеров, ничего не делает, ничего не говорит… Весь он такой трогательный, выражение лица сверхпессимистическое“. Все-таки я попросил Товстоногова вернуться к тому, первоначальному плану, но получил отповедь: „Любую хорошую идею нужно поскорее продать“. За сколько ее продали — общеизвестно».
Борисову почти четырехмесячные репетиции и прогоны «Ревизора» «в очередь» радости не доставляли. Но он ни разу не обратился к Товстоногову, не приходил к нему в кабинет, не пытался выяснять отношения, не говорил, что ему тяжело и трудно. В отличие от Басилашвили, который, оговариваясь, что не в его, дескать, характере «ходить, жаловаться и требовать», за несколько недель до премьеры отправился к Товстоногову и сказал: «Я совсем не против, чтобы Олег Иванович репетировал. Но мне очень трудно и тяжело. Я прошу вас об одном: выберите одного исполнителя — я не о себе говорю; пусть он, тот, кого вы изберете, спокойно дойдет до премьеры». Басилашвили, называя репетиции «пыткой» и признаваясь в том, что ему «приходилось делать все, чтобы забыть о существовании Борисова», и в том также, что ему «постепенно становилось все тяжелее и тяжелее», объяснил режиссеру, что «возникает ревность». Олег Валерианович не стал, правда, уточнять, что чувством этим переполнен он сам, а Борисов никакой ревности ни к кому не испытывал — ни до «Ревизора», ни во время репетиций, ни после того как судьба в очередной раз развела его с Хлестаковым.
Товстоногов ничего тогда пришедшему выяснять отношения Басилашвили не ответил, репетировать продолжали два Хлестакова. Но недели через две или три после похода Басилашвили к Товстоногову Борисова на репетиции вызывать перестали.
На премьеру был назначен Басилашвили. Вот с тех пор, по словам Басилашвили, «Олег Иванович меня просто возненавидел». «Для Борисова, — говорит он, — это, конечно, была травма, но, повторяю, я в этом никак не виноват. Я думаю, Товстоногов специально создал этот тандем, зная мою импровизационную сущность и надеясь, что я буду прокладывать дорогу, а Борисов отшлифует роль как мастер. Во всяком случае, случайности тут не было, скорее, был режиссерский ход, эксперимент, который дорого обошелся и мне, и Олегу. Почему он выбрал все же меня, надо было спросить у него самого».
«Когда приблизилась премьера, — уточнил Басилашвили эту ситуацию в другом интервью, отвечая на вопрос журналиста Валерия Выжутовича: „Вас когда-нибудь снимали с роли?“ — я пошел к Товстоногову и сказал: „Георгий Александрович, я не против того, чтобы эту роль играл Олег Борисов, он замечательный артист. Никаких претензий ни к нему, ни к вам у меня нет. Но и Олегу Ивановичу, и мне безумно тяжело репетировать (Басилашвили, получается, и от имени Борисова говорил. — А. Г.). Потому что мы только тем и занимаемся, что стараемся показать вам, кто из нас лучше. Ситуация ненормальная. Вы просто наносите нам травму, и спектаклю это тоже на пользу не идет. Поэтому решайте. Сыграет Борисов — я буду очень рад. Сыграю я — буду счастлив не менее. Но должен остаться кто-то один из нас“. Товстоногов сказал: „Я подумаю“. И через две недели оставил меня одного на этой роли. Что Олегом Ивановичем было истолковано так, будто я ходил и просил, чтобы его сняли с роли. Это абсолютная неправда. Я не просил, чтобы снимали Борисова. Я сказал Товстоногову только то, что сейчас говорю вам. И считаю, что мой поступок нельзя назвать неблагородным».
Олег Иванович нигде и никогда не говорил о том, что Басилашвили ходил к Товстоногову и просил, чтобы его, Борисова, сняли с роли Хлестакова. И очень похоже на то, что Басилашвили, чувствуя за собой какую-то вину, постоянно оправдывается за то, в чем его никто не попрекает.
И почему вдруг Товстоногов на генеральную репетицию поставил Хлестакова — Борисова (именно игра Олега Ивановича на генеральной стала основанием для звонков Аркадия Райкина сначала Георгию Александровичу, а затем — Борисову), на премьеру в Ленинграде (8 мая 1972 года) Хлестакова — Басилашвили, а перед премьерой в Москве, проходившей через месяц после генеральной репетиции, вновь обратился к Борисову? Более того, обратившись к Борисову с просьбой сыграть в Москве, Товстоногов — редчайший для него случай, и надо отдать ему за это должное, — извинился перед Олегом Ивановичем и признал свою ошибку.
«Каждый, кто хоть чуть-чуть знал Товстоногова, — пишет Андрей Караулов, — легко поймет, что эта ошибка не вполне ошибка. Мастера так не ошибаются. Тем более не меняют свои решения так просто». Не реальную ли на этот раз (не на словах в программной статье) войну водевилю объявлял Товстоногов, признавая ошибочность своего решения по Хлестакову?
Борисовский Хлестаков прожил на сцене (на публике) только во время одной генеральной репетиции. По рассказам многих из тех, кто репетицию эту видел и помнит ее, можно с известной долей точности представить себе, как играл Борисов. Андрей Караулов и попытался сделать это.
Борисов, по его словам, «играл Ивана Хлестакова. Не Ивана Александровича Хлестакова, чиновника из Петербурга, а человека по имени Иван Хлестаков — простого малого, не проходимца (у него Осип — жулик, это факт), по-своему честного, между прочим, парня, который и деньги-то берет взаймы, твердо веря, что когда-нибудь отдаст, и Марью Антоновну не подведет, воротится сразу, едва отъехав от города, потому что, как уедет, так тут же и соскучится, пожалуй, если не вернется по другой причине — поймет, что поторопился и не догулял. Он не был умен, он не был глуп, он не был хорош собой, но и не был дурен — Хлестаков — Борисов был во всем человеком середины. Почему он сразу же вернется в дом Сквозник-Дмухановского? А как же иначе? Только здесь, в этом городке, где „есть три улицы прямые, / И фонари, и мостовые, / В нем зданье лучшее острог“, Хлестаков — Борисов жил своей собственной, настоящей жизнью. Играя Гоголя, актеры очень часто впадают в бессознательную мистику. В какие-то минуты казалось, что и Борисов становится как бы по „ту сторону Гоголя“, показывает не человека, а черта. Это было: они, человек и черт, играли в нем друг с другом. И все-таки это преувеличение, но не небывальщина!
