— Да. Помоги мне, Господи, да, катастрофа! — Голос Арундела звенит, как натянутая струна. От волнения он даже не понимает, что говорит не со Стрижами. — Мне нужно как можно скорее встретиться с вами. Безотлагательно.
— Понимаю, — отвечает Притч. — А откуда мы знаем, что тебе можно доверять?
— Проклятье, старик, я звоню из автомата, — кричит юноша. — Мне необходимо встретиться. О моем звонке никто не знает. И уж конечно не знает отец. Даже сейчас. Если узнает, оторвет мне голову.
Или лишит наследства.
— Не вешайте трубку, — говорит Притч, кладет трубку на стол и дает Арунделу с минуту покипеть. Потом снова начинает разговор. — Встретимся сегодня вечером в «Серой Лисице». Это пивная в Олдгейт-Ист, на Олд-Монтегю-стрит. Ровно в восемь часов. Если придете не один, встреча отменяется.
— Олдгейт-Ист? Вы с ума сошли? — восклицает Арундел, не в силах сдержаться. Этот трущобный район Ист-Энда не имеет ничего общего с роскошным миром Итон-сквер.
— Ровно в восемь, старина, — повторяет Притч и вешает трубку. Потом перезванивает Стрижам и дает им указания.
Ровно в восемь появляется Арундел, испуганный и взволнованный. Стриж-один и Стриж-два уже поджидают его в темном уголке, спиной к стене, и потягивают виски. На столе стоит стремительно пустеющая бутылка, побитое ведерко со льдом и бокал для гостя.
— Угощайтесь, старина, — предлагает Стриж-один. Арундел усаживается рядом с ним, встревоженно озирается и хорошо знакомым им нервным жестом откидывает волосы со лба. За единственным столиком рядом с ними сидит, поглощая «Гиннес» пинту за пинтой, взъерошенный пьянчужка. Разумеется, не кто иной, как сам Притч.
— Плоховато выглядишь, — замечает Стриж-два, наливая Арунделу виски.
— Неудивительно, — поддакивает Стриж-один.
— Нелегко тебе пришлось.
— Столько хлопот сразу.
— Ужасное происшествие. Ужасное.
Арундел прячет лицо в ладонях, потом опрокидывает виски.
— Ты один, старина? — спрашивает Стриж-один.
— Конечно. У кого хватит глупости следовать за мной в эту Богом забытую дыру?
— Я не об этом, — тихо возражает Стриж-один.
— Мы знали, что на тебя можно положиться, — добавляет Стриж-два.
— На случай, если за тобой следят.
— Осторожность не помешает.
— Вы вдвоем способны поднять мертвого. Хотя бы ради того, чтобы заткнуть вам рты, — раздраженно огрызается Арундел.
— Что верно, то верно, — Стриж-один, кажется, обижен.
И Стриж-два тоже.
— Правду говоришь, — поддакивает он.
С минуту все молчат. Потом Арундел высмаркивается и вздыхает.
— Катастрофа, — напоминает ему Стриж-один.
— Срочное дело, — говорит Стриж-два.
— Мы ждем.
— Поторапливайтесь же.
— Хлопотное дело, — доверительно сообщает Стриж-один.
— Не ваша вина.
— Как раз моя! — выкрикивает Арундел, потом, испугавшись всплеска своих эмоций, зажимает рот ладонями. — Я отдал отцу письмо, и посмотрите, к чему это привело!
О, эти юношеские страсти. Он в самом деле прелестный мальчик. Слишком прелестный, чтобы вводить его в Клуб. Им нужны только испорченные. Те, чья развращенность поможет втянуть их в торги.
— Продолжай, — сурово велит Стриж-один.
— Слишком самонадеянно, — замечает Стриж-два. — Вина совсем не на тебе.
— Послушай, старина, — продолжает Стриж-один, — и послушай внимательно. Тебе не в чем себя винить. Мы избрали тебя именно потому, что на тебе нет никакой вины. Потому что мы знаем, что тебе можно доверять, что ты честен, прямодушен и, осмелюсь сказать, небезразличен к чести семьи. Если бы мы не выбрали тебя, был бы послан другой, менее достойный вестник. Ты мне веришь? Веришь?
Он говорит так искренне, что Арундел кивает. Глаза юноши наполняются слезами. Ни разу еще Стриж-один не говорил так много на одном дыхании.
— Вина лежит на членах Клуба, — добавляет Стриж-два. — На них и только на них.
— Но что они сделали? Такое ужасное? — спрашивает Арундел.
— Что они сделали?
— Чего они только ни делали!
— Обман, старина.
— Обман и мошенничество.
— Но половина моих знакомых замешаны в тех или иных обманах и мошенничествах, — говорит Арундел.
Стриж-два содрогается.
— Я бы не назвал таких людей своими друзьями.
— А я и не говорил, что они мне друзья, — протестует Арундел.
— Где они научились таким проделкам? — продолжает Стриж-два, будто не слышит его.
— Может, у дорогого папочки? — предполагает Стриж-один.
— Возле папочкиного колена.
— Точнее, перекинутыми через папочкино колено.
— Суррогатного папочки.
— То есть директора школы.
— И его хлыста.
— Розг. Трости. Плетки.
— Или у школьных приятелей.
— Или даже у нянюшки.
Стриж-два в ужасе отшатывается.
— Неужели даже нянюшки?
— Боюсь, что да, — откликается Стриж-один.
— О чем вы говорите? — раздраженно кричит Арундел.
— О том, что сделало их такими, о чем же еще, — поясняет Стриж-один.
— Что их сотворило, — добавляет Стриж-два.
— Что их изуродовало.
— Изуродовало кого? — не понимает Арундел.
— Членов Клуба, кого же еще.
— Почему они такие жестокие.
— Почему их нужно остановить.
— Но что натворили эти члены Клуба, кроме мошенничества? — спрашивает Арундел, теряя терпение.
Стрижи переглядываются, потом смотрят на Арундела. Тошнотворная тяжесть под ложечкой переходит в мучительную жгучую боль. Его родной отец — один из тех извращенных негодяев, о которых толкуют Стрижи. Его отец — среди монахов, скоро с него снимут маску, и весь мир увидит, кто он такой. Отец знает все о том, что рассказывают Стрижи. Его родной отец.
— Тебе можно доверять? — спрашивает Стриж-один.
— Доверять безоговорочно? — спрашивает Стриж-два.
— Об этом не принято рассказывать.
— Тем более детям.
— Я не ребенок, — протестует Арундел. — И я дал вам слово. Слово чести.
Стрижи переглядываются.
— Клянусь, — с жаром добавляет Арундел. — Клянусь честью сестры.
— Старина, они обманывали женщин, — тихо говорит Стриж-один. Арундел никогда не слышал в его голосе такой мягкости. — Даже не женщин. Молодых, невинных девушек. Не старше тебя.
— Вы хотите сказать — они их соблазняли? — спрашивает Арундел.
— Нет, — отвечает Стриж-два. — Отнюдь не соблазняли.
Наступает молчание, и впервые за все время знакомства Арундел горячо желает, чтобы они заговорили.
— Но что же они с ними делали? — спрашивает он.
— Продавали с аукциона, — отвечает Стриж-один.
— Обманом завлекали их, одурманивали наркотиком и продавали с аукциона тому, кто заплатит самую большую сумму, — добавляет Стриж-два.
— Из расчета — тысяча долларов в неделю.
— Тот, кто купил девушку, мог делать с ней все, что вздумается.
— Они устраивали собрания каждые три года. В разных домах.
— Это продолжалось из века в век.
— Традиция, понимаешь. Зашифрованные письма.
— Секретность подогревала удовольствие.
— Но самым большим развлечением были торги.
Они снова замолкают. Лицо Арундела становится мертвенно-серым, как зимнее небо перед бурей. Он с трудом сдерживает тошноту.
— И мой родной отец был одним из них, — сдавленно произносит Арундел. — В этих гнусностях участвовал мой отец.
— Боюсь, что да, старина, — говорит Стриж-один.
— Мать об этом знает? — спрашивает Арундел.
— Конечно, нет.
— Ну зачем ему это нужно? — вопрошает Арундел. В его глазах стоят слезы. — Зачем ему это было нужно? Он когда-нибудь покупал?..
— Не знаю, — отвечает Стриж-один. — А зачем вообще человеку нужно такое?
— Власть, — говорит Стриж-два.
— Жажда власти, стремление повелевать.
— Порочность.
— Неужели я стану таким же, как отец? — чуть не плачет Арундел.
— Не станешь, старина.
— Ни за что.
— Откуда вы знаете? — спрашивает Арундел.
— Ты же здесь, не так ли? Говорил, разразилась катастрофа, — напоминает Стриж-один.
— Но еще не сказал, какая именно, — добавляет Стриж-два.
— Я знаю, что на этой фотографии есть мой отец, — говорит Арундел. Стрижи понимают, какую фотографию он имеет в виду. — И я хочу знать, что я могу сделать, как остановить это, прежде чем его лицо откроется, как лица всех остальных. С тех пор, как начали появляться снимки, отец сам не свой. Заболел, не выходит из дома, а мать страшно беспокоится. Я не хочу, чтобы с моей матерью случилось что-нибудь плохое. Или с сестрой.
— Или с тобой, — спокойно добавляет Стриж-один.
— Например, подмочит репутацию, — столь же спокойно говорит Стриж-два.
— Как вы смеете? За кого вы меня принимаете? — восклицает Арундел, не веря своим ушам. — Я здесь не ради того, чтобы выгораживать себя. Господи, да я и сам не знаю, что делаю. Наверно, схожу с ума, и мне не с кем больше поговорить. Я знаю, мой отец что-то затевает. К нему приходит гораздо больше гостей, чем обычно, и…
