«Занимаюсь психологическими этюдами с некоей Милицей, Клавой, Галей, Мартой и Нелли». «Начал читать по-французски „Нотр Дам“ – но чувствую, что забыл порядочно». (Иостается все меньше и меньше исписанных страниц! Неужели пусто?!)
«Звонила маман: „Марш в убежище!“»
10 сентября. «Приехал в Москву Хосе Диас (где-то мелькал уже у нас этот испанский малый…) – папаша (как он про наркома для посторонних глаз, „папаша“, „маман“, что по морде получал от папы, не пишет!) привез его к нам к обеду (ты в Куйбышеве или в Москве?). Диас обещал мне передать беллетристику на испанском».
12 октября. «Подрался с Юрой. Он говорит, что Москва не устоит – разве это русский дух?» (Юра – это Коренблюм, сын расстрелянного Киршона, не боялся мальчик говорить лишнее, видимо, не один он так говорил в Куйбышеве в сорок первом. Не один, выходит, император вспомнил в сорок первом «русский дух»…)
Вот. Ему понравилась одноклассница Куйбышева Галя (в городе Куйбышеве, дочь, племянница Куйбышева? ей он потом врезал на уроке географии в Москве, чтобы поменьше трепалась про побег, к ней заходила перед смертью Уманская Нина), и в Куйбышеву влюбился его товарищ, Романов. Володя двинулся непрямо (тут я задумался: два мальчика и одна девочка, неужели все повторится?) и набросал план: «Я хочу скорой завязки. Я познакомлюсь с ней как посредник, сам смеющийся над поступками своего товарища, находя, что он по-детски нелепый. Посмотрим, что будет. Я, как всегда, уверен в победе». И цифра 6. Ноября, что ли?
«Сегодня Галя получила записку. "Галя! Я хочу вам многое сказать, и т. к. это очень срочно, то с вами переговорит мой друг – Шахурин Володя, т. к. я, к сожалению, сегодня не имею этой возможности. Г.Романов.
Ответьте сегодня знаком, придете ли к 8:30 к памятнику Ленина"».
(Но в восемь тридцать вечера в ноябре кромешная ночь, вот сейчас ноябрь и шесть вечера за окном – так вообще ни хрена не видно! Может, они учились во вторую смену? Уже делают знак: пора уходить, да, заканчиваю…)
«На следующей перемене с очаровательной улыбочкой кивнула мне головой. Держу Романова все время при себе, чтобы чего-нибудь не вышло.
В 8:15 подошел к назначенному месту и спрятался (ну и соврал бы про пронизывающий ветер с Волги…).
У меня невольно забилось сердце».
Девочка пришла, он извинился за опоздание, описал страсть своего друга, «искусно выставляя его растяпой», напросился проводить; она: а я тут рядом живу – а он «опытно» подхватил: тем лучше, у меня мало времени на проводы.
«В продолжение всего этого я внимательно наблюдал за ней и увидел, что победил.
Наконец я слегка наклонил голову в знак того, что мысль моя закончена, и поблагодарил ее «за оказанную мне честь говорить с ней»».
«И взяв ее под руку, совсем несмышленую, повел ее в сторону, которую она мне указала».
У дома он отыграл финал: «Галя… Неужели… Это все…»
«Она не могла уже скрыть своего волнения: „Нет, нет!.. Только не конец!“
Еще один город пал перед силой нашего оружия». Буквы закончились.
– Сдавайте документы, пожалуйста.
– Да. Извините. – Такие вел дневники и отдал на хранение Реденсу: прочти и раструби по классу; «списки» трахнутых; опять прыгающей рукой вписывает отец: «11 июня 1941 года моя жена Софья Мироновна, ее сестра Анна Мироновна и приятельница С.М.Рахиль Григорьевна Гуревич приехали в Саратов, настроение было очень патриотичное. Жили на даче под Саратовом, не выезжая в город». За что ты оправдываешься, железный человек, – твой мальчик погиб – и перед кем ты плачешь? «Володя был талантливый, очень хороший, послушный мальчик, но это не котировалось в московской школе, в кругу его товарищей, и он оставался дома таким же мальчиком, а для ребят выдумывал всякие небылицы, стыдясь своего хорошего поведения» – убил не он, шепчет нарком, ищите рядом… «Во время прилета в Москву в 1941-м семья жила в наркомате и Володя отдельно от Софьи Мироновны никогда не был».
Мрак
В ноябре (обещают теплую зиму) дождь, я шел и шел, вниз по городу, леденея, сдувая с губ дождевые капли, бессмысленно поглядывая на мобильник: ноль звонков, ноль сообщений, 17:42, 17:43 – перебежал Петровку и вонзился под флаги в бесшумное тепло отеля «Марриотт», словно привычно – не озираясь, не сбавляя хода для разговора с бритолобой охраной и ряжеными швейцарами, прямо и направо за кадки с цветами, где представители высшей расы, поблескивая золотом и стеклом на запястьях, обсаженные неестественно оживленными переводчицами с загорелыми коленками, несли к губам белые чашки, – я поблуждал, будто кого-то высматривая, меж круглых столов – и все смолкли так, что захотелось негромко сказать «Аллах акбар!» и сунуть руку под куртку… Не здесь – еще направо под арку – Боря сидел в отдельном зале, в твердом, словно картонном, полосатом костюме, тесно соединившись плечами с двумя загорелыми педерастами со стекляшками на глазах. Боря рисовал им цифры на салфетках, показывая то два пальца, то три, не узнавая меня, но торжествующе поднял глаза.
– Там ничего нет. Только список прочитанных книг. Может быть, этого мальчика никогда и не было на самом деле?
Боре хотелось спросить: мог ли начитаться и убить (сейчас бы спросили: обколоться и убить)? Начитаться и убить. Из настоящего пистолета в затылок настоящей девочке, а потом, рассмотрев брызги мозга и дергающиеся ноги насекомого, послушав свинячий хрип-стон, засадить себе в висок, даже не вытащив руки из кармана. Нет, этого я не понял. Важно ли это в истории Большого Каменного моста?
Закрыв дело, люди правды оглянулись на голос, что позовет всех. Шейнин еще выступил на Нюрнбергском процессе обвинителем от Советского Союза (позже люди с воспалением мозга писали: палач обвинял палачей!). Когда случайный грузовик переехал главу Еврейского комитета Михоэлса, друга Уманского, еврейская общественность, не понимавшая запросов настоящего времени, сгоряча требовала не только переименовать Малую Бронную в улицу Михоэлса, но и – независимого расследования! (читал император в донесениях), и чтоб вел его лучший сыщик Шейнин (а многие шептали, что расследование это независимо и самодеятельно уже ведется); и Льву Романовичу это самоубийственно льстило ровно до декабря 1949 года, когда его отправили в отставку по детско-юношеским каким-то причинам – «любит приукрасить», «гоняется за сенсациями»; он (мало кто быстро трезвел в послевоенные три-четыре года) еще в запале не согласился возглавить институт криминалистики и получил Сталинскую премию за «Встречу на Эльбе», но в пятидесятом году товарищи по чернильному перу заметили в Шейнине космополитизм и неизжитый еврейский национализм, Лев Романович поскользнулся и, коротко проехав по льду, ухнул в прорубь, и на первых допросах не нашел в себе сил отказаться от главенства в «группе националистических драматургов» и от того, что однажды утром на даче, в конце мая, он подальше отошел от дома, долго стоял один среди цветущих яблонь под вечным, немым небом и, трижды оглянувшись по сторонам, вдруг тихо пробормотал неожиданные для старого кровавого партийца слова: а хорошо бы уехать в Израиль и дожить хотя бы последние годы без страха… Сокамерникам он запомнился скуповатым. Как и нарком Шахурин, кстати.
Цепляясь, карябая когтями лед, сбрасывая ботинки, хрипя, Шейнин не отрицал мелочи: разговоры, настроения, «еврейское засилье», но друг и соавтор его Маклярский М.Б. чугунной чушкой тащил за собой на дно, признавая «заговор», да еще «подполье» и «связь с Америкой»: соучастники насмерть бились на очных ставках каждый за свою ложь, но государь император умер, время поменялось – их освободили в один день, и одновременно они вышли за ворота, взяли машину и по пути домой (есть такая легенда) договорились писать сценарий «Ночной патруль», а в 1967 году Шейнин умер (кажется, 11 мая) от сердечного приступа, хотя на сердце не жаловался никогда.
Похоронив императора, самый одаренный из его апостолов маршал Берия, узнавший про дело мальчиков 175-й школы всё, потянулся к власти, но 26 июня его арестовали и живо расстреляли за «покровительство агентам империалистических разведок», «капитулянтство и моральное разложение». Правда или нет, что расстреляли Берию по скорому и безумному суду или судили (как считают) двойника, а оригинал покрошили из крупнокалиберных пулеметов при штурме особняка на Кудринской, – но факт, что по «делу» маршала казнили еще двух следователей по делу «Четвертой империи» – Богдана Кобулова и Льва Емельяновича Володзиевского.
Уцелел и пожил подольше один – сын крестьянина Николай Степанович Сазыкин (или СО-зыкин, как кому нравится), его всего лишь лишили звания генерал-лейтенанта и после некоторого раздумья исключили из партии; он немного попреподавал соратникам и ушел зарабатывать пенсию в минсредмаш и умер в 1975 году (кто-то говорит в январе 1985-го). Однажды, столкнувшись в булочной с Серго Микояном, взглянул, как всегда, мрачно и – ни слова, пошел мимо по своим делам. Лишили ли его двух орденов Ленина? Или несли за гробом?
