— Вот сумасшедшие! — сказала Елена. — Как дети! Туда! Сюда! Как в анекдоте про старого раввина.
Он не знал анекдота. Она рассказала ему. «Старый раввин уехал в Израиль, но попросился через некоторое время в Союз. Его пустили. Однако через определенный промежуток времени он вновь подал документы на выезд. Его выпустили. Короче говоря, он проделал эту операцию несколько раз. В конце концов ему сказали в ОВИРе: „Послушайте, дедушка, выберите наконец, где вы хотите жить. И не морочьте нам голову“. А старый раввин им отвечает: „Я нигде не хочу жить. Мне в самолете нравится“».
Они смеялись, целуясь, и он рассказал ей анекдот про глобус. Из той же серии. Тот же старый раввин приходит в ОВИР и объявляет, что хочет уехать из СССР, но не знает куда. Овировец, раздраженный, дает ему глобус и говорит: «Вот, папаша, возьмите, пройдите в соседний пустой кабинет и выберите себе страну, в которой вы хотите жить». Старик скрывается в кабинете вместе с глобусом. Час его нет. Два его нет. Овировец, встревоженный, открывает дверь в соседний кабинет. Раввин сидит на полу и грустно глядит на глобус. «Вы решили, папаша? — спрашивает овировец. — Выбрали страну?» «Простите, молодой человек, а у вас нет другого глобуса?» — говорит старик.
Они хохотали, вызывая недоумение подпирающих стены или неспокойно трущихся задами о стулья посетителей. Наконец назвали их фамилии. В закуренном офисе стучали сразу несколько пишущих машинок и сразу несколько сотрудников на нескольких языках беседовали с посетителями. Громкость собеседований варьировалась от крика до полушепотов. Испуганное семейство из десятка душ облепило стул, на котором покоился полуживой, с пергаментным лицом, глава семьи.
Женщина, напомнившая ему его истеричную тетку Лидию, худая, в пиджаке, проглядев их бумаги, тяжело вздохнула.
— Кого они нам посылают! — вскричала она, обратившись за сочувствием к коллегам по офису и к посетителям. — Русских! Наши люди годами не могут выехать, а эти!.. — Она поглядела на пару с нескрываемым отвращением. Было ясно, что окончательно и бесповоротно их поместили в категорию «ненаших людей». Хитроумный Солнцев в Москве такого поворота событий не предвидел.
— Что же нам теперь делать? — спросила Елена.
— О, я не знаю, делайте что хотите! — Пиджачная «Лидия» встала и, стоя, начала нервно перебирать бумаги на столе.
— Дайте нам хотя бы немного денег. Мы же должны как-то существовать. Мы не знаем языка. Что же нам теперь — умереть, если мы не евреи? Объясните нам хотя бы, как получить визу в Англию. — Он вспомнил, что с «теткой Лидией» следовало разговаривать очень спокойным тоном.
— Я ничем не могу вам помочь. «Сохнут» принимает на себя заботу только о людях еврейской национальности. Вы знали, что делали, когда уезжали! — Выудив нужную бумагу, «Лидия» обратилась к печатающему на машинке пожилому типу в помятом костюме. — Они сплавляют нам своих бездельников и преступников, все антисоциальные элементы, как будто мы — свалка, куда сбрасывают мусор!
— Какие вы все мерзкие! — сказала Елена. — В Москве мы знали других евреев!
— Я приношу глубокую благодарность Израилю, позволившему нам выехать по израильской визе на Запад, но вы действительно мерзкие, — сказал он вежливо. Обнявшись, они вышли. Она расплакалась уже за дверьми.
— Поневоле станешь антисемитом, — сказал он. До этого он был антисемитом только единожды, на протяжении года и четырех месяцев, когда был любовником Елены. Антисемитизм его, впрочем, был направлен исключительно против одного семита — мужа Елены, Виктора. В день, когда Елена ушла от Виктора к нему, антисемитизм покинул его.
В коридоре опытные азиатские евреи научили их уму-разуму. Объяснили, что существует организация, называемая Толстовский фонд, помогающая устроиться на Западе полуевреям и людям русской национальности.
— К сожалению, Толстовский фонд дает своим эмигрантам вдвое меньше денег, — сказал молодой израильский гражданин с усами и в джинсах, поглядывая на Елену с интересом. — Они — бедные.
Так на третий день своего пребывания в свободном мире они попали в бедные люди. Стали эмигрантами второго сорта. К первому, по праву рождения, принадлежали евреи.
Они сумели добраться до бюро Толстовского фонда. Он вел ее под хмурым небом, сверяясь с подаренной усатым израильцем картой Вены. Они поворачивали на нужных углах, шагали по нужным улицам, и лишь к концу оказавшегося значительно более долгим, чем они ожидали, путешествия она устала и разнылась. Последний километр они отдыхали через каждые несколько минут, и он уговаривал ее пройти еще один блок. Блоки были мрачные и солидные. Ручки массивных дверей начищенно сияли. Она кричала, что она не солдат и что ему, привыкшему к заводам и сумасшедшим домам, бывшему вору и рабочему, сейчас легче, а ей, Елене, тяжело. Что она девушка изнеженная и привыкла к роскоши. Ему пришлось прикрикнуть на нее. Она обиделась и убежала в боковую улицу, где пыталась спрятаться от него в подъездах нескольких домов. К ее отчаянию и удивлению оказалось, что все двери австрийских домов заперты. Он бежал за ней, а случившиеся в этот момент на улицах австрийцы в мохнатых зеленых пальто удивленно повернули к ним в фас розовые блины лиц. Подавляющее большинство австрийцев и австриек почему-то пользовались в том сезоне зелеными шерстистыми пальто-балахонами. Он нагнал ее, и они помирились, целуясь на холодном ветру, примчавшемся от Дуная, но он почувствовал, что это лишь первая их ссора. Что будут и другие. В новых обстоятельствах их новой жизни его опыт заводов и сумасшедших домов был куда более употребим, чем ее московский опыт дочери полковника и жены богатого художника.
В Толстовский фонд они опоздали. Бюро закрылось. Путь назад был кошмаром, каковой они постарались преодолеть поэтапно, улица за улицей. Туфли натерли кровавые пузыри на Елениных щиколотках, и, очевидно, каждый шаг причинял ей боль. Он сказал ей утром, чтобы она надела удобные туфли, но, разумеется, Елена не могла себе позволить явиться в публичное место не на каблуках. Может быть, понимая свою вину, она молчала и больше не жаловалась. Он думал о том, что он один бы прошагал через город быстро и весело и увидел бы множество интересностей. С Еленой же он видел только Елену. Она думала, что одна она нашла бы способ, как доехать до отеля. Остановила бы автомобиль. Например, этот черный «мерседес», за рулем которого сидит седоусый симпатичный мужик в черном костюме и при галстуке…
Когда они вышли на финишную прямую — на Мария Гилферштрассе уже горели фонари. Витрины магазинов были ярко освещены холодным дневным светом, и, нагие и прекрасные, покоились в витринах все удовольствия свободного мира. Поросенок, обложенный листьями салата, помидорами и огурцами. Ветчина. Знаменитые венские пирожные. Бижутерия, камни голубые и зеленые, оправленные в золото и серебро. Английские шляпы. Австрийские шляпы. Пальто для фрау и фройляйн. Пальто для герров: для адвокатов и докторов. Пальто попроще: для водопроводчиков, трубочистов и сталелитейных рабочих. Автомобиль «фольксваген» медленно вращался под стеклянным колпаком. В автомобиле помещалась ярко одетая пара молодых манекенов. Он, в клетчатой кепке, сжимал руль, она, разметав рыжий парик по плечам, прижималась к нему. Деревянные лица манекенов пылали от невозможного восторга. За двадцать минут домчит «фольксваген» пару от «Сохнута» до Толстовского фонда и за двадцать пять — до отеля…
Менеджерша материализовалась из клубов сигаретного дыма, когда они проходили мимо комнаты-офиса. Как будто поджидала их. Из-за ее плеча высовывалось личико ухмыляющейся подружки. В глубине офиса светилась, как фонарь сквозь туман, настольная лампа. Под лампой стояла бутыль не то виски, не то шнапса, очевидно доселе развлекавшая подружек. И два сосуда.
— Гуд ивнинг, — сказала вежливая Елена.
— Гутен абенд, — сказала менеджерша. И выдала фразу, значение которой, разумеется, не было понято ни Еленой, ни ее супругом.
— Что она сказала? — спросил он.
— Понятия не имею, — Елена сделала несколько шагов по направлению к их комнате. Он тоже сделал шаг.
— Хальт! — сказала менеджерша. — Хальт! — Он понял. В старом отцовском самоучителе немецкого языка, еще военных времен, называемом «Памятка воину», солдат обязан был, нацелившись «Калашниковым» в немца, крикнуть ему: «Хальт! Хэндэ хох!» Он остановился.
— Мани, — сказала менеджерша. — Аржан! Гелд!.. Ан, цвай, драй… — она загнула три пальца. Он покачал головой. — Не понимаю! — Хотя уже начал понимать.
Менеджерша обратилась к подружке с длинной фразой, во время произнесения которой она несколько раз с презрением взглядывала на пару. Затем вдруг протянула руку и, похлопав его по накладному карману плаща, вскричала:
