Бероев, ставший кумиром после фильма «Майор Вихрь». Они оба играли вымышленных персонажей, которые любили друг друга, но страшная тень грядущего уже нависла над ними – тень бездарной войны, тень страшной революции, тень бессмысленности человеческих чувств в наступающий век ада.
Режиссер Николай Мокин работал в манере черного юмора, даже в самых тяжелых моментах Брусиловского прорыва, чему и была посвящена тема пьесы, он находил живые смешные детали – и это еще больше усиливало ужас, а спектакль готовился к юбилею Ленина – ни больше ни меньше. Особенно блистали Олег Анофриев в роли бойкого офицерика и смешной солдат в исполнении Толи Адоскина. Однажды Завадский, великий и могучий, посетил репетицию и был удивлен веселому духу импровизаций. А сроки поджимали – апрель буквально висел перед носом, а с ним и премии, и награды, и рецензии в «Театральной жизни».
В очередной раз рассказав, как он, Завадский, перешел на сторону красных, Ю. А., как звали его в театре, попросил режиссера Мокина зайти к нему в кабинет.
Ничего хорошего не ожидая, Николай Александрович, человек независимого характера, опытный антисоветчик, не верящий в коммунизм с человеческим лицом, вернулся мрачнее мрачного – Завадский предложил ему в сорежиссеры своего сына Евгения Завадского, обещая общее руководство оставить за собой. Женя был крепким театральным режиссером, и Коля тоже, но в паре они потеряли себя.
Атмосфера сразу изменилась. Первым делом за кулисами возникло штук двадцать гробов, которые по моей легкомысленной ремарке упоминались в пьесе – это означало конец всякой белогвардейщины. Реквизиторши, тихо матюгаясь, били бока об эти деревяшки и проклинали автора, придумавшего такое безобразие. Однажды самая решительная остановила меня и сказала: «Ты еще девушка молодая, не знаешь, что это такое, к счастью, а мы знаем – нам таскаться с этим грузом нет никакого желания. Нельзя ли их хотя бы сократить до трех-четырех.
Я обещала, но мое мнение никого не интересовало, как и то, что я столкнулась с беспардонной актерской отсебятиной, – мои так тщательно выписанные диалоги летели к черту, почти каждое слово заменялось похожим, но не моим. Потом я привыкну и даже буду находить смысл в этом желании обмять текст под себя. Но тогда страдала и даже на репетиции по указке Завадского дрожащим голосом попросила произносить текст поаккуратнее. Но это не касалось моих любимых – Терехова и Бероев были безупречны.
На самом деле они воплощали придуманные образы, несмотря на то что Вадим играл сына генерала Брусилова, но я его сочинила, не найдя нигде упоминаний о существовании сына, хотя спустя годы отыскала такие подтверждения и узнала про трагическую судьбу этого человека. Но это потом. А Рита играла свою бабушку, как я тоже узнала много лет спустя.
* * *
В день премьеры мне исполнилось двадцать пять лет, я была младше Риты всего на три года. А наши девочки – ее Анечка и моя Ксюша тоже были почти ровесницы.
Помню, как Рита приехала к нам на дачу с трехлетней дочкой, и при виде весьма запущенного, еще довоенного времени сруба, которого мы стеснялись, догадываясь, что бывают дачи и получше, – при виде нашего убожества Рита пришла в такой восторг, что я сама поверила, что не так уж все плохо. Анечка загребала ножками толстый ковер кленовых листьев, и моя Ксюша вторила ей. Какими же они были маленькими тогда!
Спектакль потихоньку обрастал правильными акцентами. Завадский придумал начало – на сцену выкатывали рояль, во фраке выходил актер Костомолоцкий в роли дирижера… и бодрая, не скажу патриотическая, но вполне позитивная музыка Дашкевича охватывала гигантский зал Театра имени Моссовета, потом в хорошем гриме, похожий на свой портрет, выходил артист Лавров, которого я побаивалась из-за значительности характера, и начинался мой спектакль «Была весна шестнадцатого года» – замене названия мы были обязаны Завадскому. Подозревая, что на революционную пьесу, посвященную юбилею Ленина, народ валом не повалит, он предложил заменить название «Прорыв» (имелся в виду знаменитый Брусиловский прорыв, когда казалось, еще немного, еще чуть-чуть – и победа будет за нами, и если бы это произошло, то такую антиутопию даже вообразить невозможно: ни революции, ни войны, ни голода, сплошное благосостояние и восторг).
Худсовет согласился – название, не призывающее к посещению. Но как? Чем? Завадский попросил текст пьесы и прочел самую первую строчку ремарки: «“Была весна шестнадцатого года”, – и сказал: – Вот!»
Мокин наклонился к моему уху и тихо заметил: «Мог и дальше прочитать», но все худсоветчики уже радостно кричали: «Гениально! Потрясающе! Повеяло свежим ветром революции».
Они с Вадимом были самые настоящие, я других не могла даже представить.
Я пригласила на спектакль Елену Сергеевну Булгакову, которая уже знала мою пьесу, и когда она пришла за кулисы, Рита обмерла от восторга и сказала: «Боже! Маргарита! Сама Маргарита!»
Все засмеялись, потому что сама Маргарита была Рита. И у нее действительно было много общего с этой булгаковской героиней.
Елена Сергеевна похвалила ее работу – это было для актрисы как благословение.
Отыграли премьеру, я ходила на все представления – а на поклоны Завадский выводил меня на сцену и негромко говорил первым рядам: «Это автор!»
А сзади спрашивали: «Кто?»
И еще сзади переспрашивали друг друга: «Это кто?»
Я в мини, конечно, тогда все так ходили. И Рита в мини, то есть на поклонах, конечно, в театральном костюме, а в жизни в мини.
И вдруг приходит в «Иллюзион» в макси. У меня муж работал там в научной группе, лекции читал. Рита бывала часто и выступала или просто сидела в отсеке, где ютились киноведы. И в макси – вроде бы как повзрослела.
А потом через пару месяцев приходит и спрашивает: «Видишь?» Смотрю – не вижу.
«Нет, ну ты посмотри». – «Куда?» – «На мой нос!»
Смотрю – вижу нос. Она в восторге. «Ничего не заметно?» – «Ничего!»
Опять восторг. Оказывается, она убрала самое прелестное у себя – вздернутый кончик носа. Мне жалко стало, но потом я поняла – правильно сделала. Она уже готовилась к серьезным ролям, возрастным, пусть не нос разглядывают, а в душу смотрят.
* * *
Рита стала много сниматься, а Вадим серьезно заболел, смертельно.
Завадский назначил второй состав. Когда я пришла смотреть, чуть не заплакала, я так сильно любила своих Анну и Алексея – Терехову и Бероева, ну как будто близких родных людей. А новые – Пшенная и Щетинин тоже были хорошие, ну не родные. Я догадывалась, что это нормальная театральная традиция, но горевала сильно.
Некоторое время они играли в очередь, а потом спектакль ушел из репертуара, выполнив свою миссию: предстоял другой юбилей – СССР, и мне театр дал задание написать пьесу на новую «датскую» тему. Написать написала, но сыграли спектакль
