Откуда-то с печи вылезла кошка, спрыгнула на пол и стала тереться о ноги хозяйки. Она просила молочка. Хозяйка встала, потянулась на воронец за кринкой, но там не было ни одной кринки молока. Маланиэ пошла в амбар, стала искать кадку с молоком. На ее глазах кадку с молоком погрузили в сани, но она уже не помнила. Она ходила и искала… А следом за ней ходила кошка…
Маланиэ села на лавку, взяла на руки кошку. На глаза ее навернулись слезы…
— Что же делать нам?
Услышав наконец голос хозяйки, кошка мяукнула в ответ. Видимо, неожиданная тишина пугала и ее. Но хозяйка больше ничего не сказала.
Маланиэ посмотрела в угол, где прежде висела икона, но своего боженьки она не увидела. В углу висела какая-то почерневшая доска, украшенная потемневшей жестью. На шестке на потухших углях лежал обрывок обгорелой бумаги — все, что осталось от охранной грамоты Васселея. Маланиэ вытащила из-за иконы вторую бумагу и спрятала ее на груди.
— Родненький мой…
Впервые ей нечего было делать в своем доме. Сходить за водой? Воды еще полкадушки. За дровами? Дрова тоже есть. Приготовить обед? Но для кого? Маланиэ никогда не знала усталости, заботясь о своей семье, принимая гостей… Но сейчас ей не о ком было заботиться, а заботиться о самой себе вдруг не смогла. У нее едва хватило сил подняться на печь. Единственной надеждой, единственным желанием ее было, чтобы успел приехать Онтиппа и закрыл ей глаза. Она стала утешаться этой мыслью, хотя предчувствовала, что Онтиппа уже не вернется — его уже нет в живых… И все-таки хотелось дождаться его. Впервые в жизни она могла ждать и думать о нем, не торопясь никуда, не тревожась ни о ком. Она ждала Онтиппу…
В избе становилось все холоднее. Надо было бы слезть с печи, наложить дров в камелек, развести огонь. Но камни еще хранили в себе остатки тепла, и не было сил двинуться с места. В избе стало темно, но Маланиэ не слезла, чтобы зажечь лучину. Она накрылась шубой, стало теплее. На груди, под сорочкой, лежала бумажка Рийко. Маланиэ показалось, что бумажка греет ее… И это уже была не бумажка. Это был маленький Рийко. Он лежит у нее на груди, такой тепленький, маленький, что-то лепечет и кусает материнскую грудь своими первыми зубками. Укусит и смотрит лукавыми глазенками, не больно ли матери. Нет, матери это не больно… И Маланиэ подтягивает шубу повыше, чтобы ее маленькому не стало холодно, чтобы не застудить его… А самой ей очень хочется спать. И она засыпает.
Онтиппа тогда еще был жив. Он ехал домой.
В Ухте его сани нагрузили какими-то ящиками и велели вместе с обозом беженцев ехать в Финляндию. Вокруг царила суматоха. Бандиты метались из дома в дом, матерились, кричали… Человек, приказавший Онтиппе ехать к границе, куда-то пропал. Онтиппа выехал на берег озера, остановил лошадь за чьей-то баней и стал наблюдать. Увидев, что его не хватились, он выгрузил ящики из саней и, дождавшись темноты, выехал на зимник, который вел домой. Смерзшиеся комья снега, вылетая из-под копыт бегущей лошадки, барабанили по днищу саней. Когда загремели выстрелы и вокруг засвистели пули, Онтиппе не пришло в голову, что надо лечь в сани. Наоборот, он приподнялся и начал нахлестывать лошадь. Потом он упал навзничь в сани. Лошадь неслась, хотя ее уже никто не подгонял.
Головной отряд колонны Маркке остановил лошадь. Мертвого Онтиппу бандиты сбросили с саней и, забросав наспех снегом, оставили у дороги. Лошадь они повернули обратно. Невестки и внучата старого Онтиппы проехали мимо его тела, не зная, что у дороги, чуть засыпанный снегом, лежит их дедушка, сделавший для них так много добра.
Прошел день, другой. Окна дома старого Онтиппы заросли льдом, на крыльце намело большой сугроб.
В избушке, прилепившейся к склону скалы, напротив дома Онтиппы, горел слабый огонек, но Маланиэ его уже не видела. В избушке жила Окахвиэ, которой удалось спрятаться от белых и остаться дома. В деревне уцелело еще несколько изб. В трех из них жили люди. Остались в деревне лишь четыре старухи и один глухой старик. Они думали, что Маланиэ уехала со своими.
Прошло еще несколько дней. Окахвиэ решила заглянуть в дом Онтиппы. У нее было какое-то смутное предчувствие, что Маланиэ не уехала. Она встала на лыжи и пошла к дому Онтиппы. Двор был завален снегом. Расчистив крыльцо, Окахвиэ вошла в избушку. Навстречу ей пулей выскочила тощая кошка.
В этот вечер в доме Онтиппы опять горел в камельке огонь. В избе собралось все население деревни — четыре старухи и один глухой старик. На повети дома они нашли два приготовленных загодя гроба. В гроб поменьше положили Маланиэ, гроб побольше, сделанный Онтиппой для самого себя, остался еще на повети…
ПРИМЕШЬ ЛИ МЕНЯ, ЗЕМЛЯ КАРЕЛЬСКАЯ?
Был сильный мороз, и с озера дул такой ледяной ветер, что то и дело приходилось растирать уши и нос, чтобы не обморозиться.
Командиром группы, состоявшей из пяти человек, назначили единственного в группе финна, капрала Пааволу. Отделение расположилось в самой маленькой деревне, в избушке, которая была, по-видимому, и самой чистой и самой теплой.
Обороной Коккосалми руководил бывший прапорщик царской армии карел Янне Лиэху. Карелы выполняли его приказы, но финны часто пропускали его команды мимо ушей. Паавола, оставив отделение на позициях, предпочитал сидеть в теплой избе. Васселею же он поручил проследить, чтобы солдаты отсидели положенное время в окопах.
В морозном воздухе чувствовалось не только ледяное дыхание ветра. В Кестеньге, в пятнадцати верстах от Коккосалми, находились красные. Они сделали две попытки овладеть деревней, но были отбиты и отошли. Наступило затишье. Красные в Кестеньге, видимо, ждали подкреплений. Когда к ним подойдут свежие силы, они, конечно, не станут медлить. В Коккосалми также прибывало пополнение. Позиции у белых были выгодные.
Сама деревня расположена на высоком мысе, с которого местность во все стороны хорошо просматривается. С севера по западной окраине проходит узкий пролив, который, обогнув деревню, затем поворачивает на юг. Противоположный берег пролива открытый, безлесный, болотистый. С восточной стороны деревню защищает довольно высокая гряда, пересекающая почти весь перешеек.
— Жарковато нам придется на этом морозе, — сказал Васселей Кириле.
Паавола любил поговорить о политике, и когда, сменившись, отделение собралось в избе, он начинал разглагольствовать:
— Ничего, ребята. Пусть нам и придется туговато, но мы все равно устоим. Дело в том, что мы защищаем дорогу, по которой ваши бабы и ваши ребятишки уходят от красных. Да, вот нам и приходится спасать ваших жен и детишек, чтобы их большевики не перебили. А когда из Финляндии подойдут еще подкрепления, глядишь, воевать будет просторнее.
В таком духе высшее командование велело Пааволе просвещать солдат. Пааволу не интересовало, верили ему солдаты или нет. Он сказал, что было приказано сказать, и после этого считал себя вправе поделиться собственными соображениями.
— Да, а из войны-то получился пшик. А виновато финское правительство. Все было бы по-другому, если бы у господ отняли власть и передали ее народу, тем, кто обрабатывает землю и понимает толк в ней. Конечно, Финляндия теперь свободная страна, но свободы у нас было бы еще больше, если бы господа не вставляли палки в колеса. Вот и в восемнадцатом… Не успели мы разделаться даже со всеми своими коммунистами и отправить их на тот свет, как президент вздумал объявить амнистию и испортил все дело. Какая ж это, свобода? А теперь что делает правительство? Мы кровь проливаем, а господа в Хельсинки с русскими дипломатами кофе попивают да друг другу ноты пишут. Вот если бы власть у нас, у крестьян, была, не так бы шли дела…
Карелы молча слушали его разглагольствования. Кто-то сладко похрапывал.
Капрал, разумеется, понимал настроение своих подчиненных и порой утешал их:
— Не падайте духом, у нас в Финляндии места и вам хватит. Наш брат, финский крестьянин, кормил и русского царя и своих господ кормит. Не даст он и вам от голода помереть. Последним куском с вами поделится. От вас что требуется? Вести себя послушно, работать и учиться воевать, чтобы в следующий раз не ударить лицом в грязь. Такие дела.
Оставшись наедине с Васселеем, Паавола был откровеннее:
— Видишь ли, меня сунули в эту мясорубку, будто карела какого. Ребята Антти Исотало устроились на самой границе в таких местах, где можно спать спокойно, ни один выстрел не грохнет, а если и загрохочет, то эти парни быстро смоются за границу… А меня, понимаешь, человека, у которого на двоих с братом двести гектаров земли, послали погибать за каких-то карельских старух. Правильно это, а? Что за демократия! Я-то знаю, почему Таккинен сунул меня сюда, в это пекло. Он хочет, чтобы я загнулся. Я, видишь ли, знаю кое-что такое о нем, что… А я вот возьму и назло ему не загнусь, а останусь в живых и расскажу про все его штучки. Хитрый он, черт! Он по-русски чешет, как русский, а делает вид, будто ни бельмеса не смыслит. Парней Антти Исотало он приказал кормить в три горла, а меня на голодном пайке держит… Я-то при чем, если оказался в вашей компании. Сам он небось сюда не сунулся.
