Но если он больше не может петь, то на кой ему ляд все остальное? Чего оно все стоит? Петь на эстраде ― его дело в жизни, его работа. Единственное, что он умеет по-настоящему, в чем он, пожалуй, на сегодняшний день не знает себе равных. Такого он достиг уровня ― и лишь сейчас стал это понимать. За столько лет сделался профессионалом экстра-класса. Ему незачем спрашивать, что хорошо, что плохо, ― никто ему не указ. Он сам знает. И все напрасно ― все это пропадало зря.
Был конец недели, пятница, и Джонни решил, что проведет свободные дни с Вирджинией и детьми. По обыкновению, позвонил ей предупредить, что приедет. А в сущности ― дать ей возможность сказать «нет». Она никогда не говорила «нет». Ни разу за все годы, что они были разведены. Ибо такая, как она, не скажет «нет», когда речь идет о том, чтобы ее дочери увиделись с отцом. Поди-ка поищи другую такую, думал Джонни. Ему повезло с Вирджинией. Но, зная, что она дорога ему, как ни одна другая женщина, он в то же время сознавал, что жить с нею как с женщиной не способен. Может быть, лет в шестьдесят пять, когда людям свойственно удаляться от дел, они вдвоем уйдут на покой, на отдых в уединении.
Размышленья подобного рода разлетелись в пыль от соприкосновения с действительностью, когда он по приезде застал Вирджинию тоже не в лучшем настроении, а девочки при виде его не выразили особого восторга, поскольку им на субботу и воскресенье была обещана поездка в гости к подружкам, на ранчо, где можно покататься верхом на лошади.
Джонни велел Вирджинии отправить девочек на ранчо и расцеловал их на прощанье с растроганной улыбкой. Он их отлично понимал. Какой ребенок променяет лошадей, катанье верхом на выезд в город с ворчливым папашей, который по праву родителя сам выбирает программу развлечений?
― Я только промочу горло и тоже уберусь, ― сказал он Вирджинии.
― Хорошо. ― Сегодня она явно встала не с той ноги, что было нетипично для нее, но очевидно с первого взгляда. Не очень-то ей легко вести подобную жизнь.
Она заметила, что он наливает себе необычно много.
― Ты это для поднятия духа? С чего бы, у тебя, кажется, на сегодняшний день все в полном ажуре. Вот уж не предполагала, что в тебе прорежутся качества делового человека.
Джонни усмехнулся:
― А-а, не боги горшки обжигают, ― думая про себя, так вот, значит, что. Он прекрасно знал женщин и понял в эту минуту, что Вирджинии тягостно наблюдать, какой удачей обернулись для него шаги на новом поприще. Женщины вообще не любят, когда у их мужчин слишком хорошо идут дела. Это их расстраивает. Они в этом видят угрозу той власти над мужчиной, которой их наделяет привязанность, привычка к интимной близости, узы супружества... И больше чтобы сделать ей приятное, чем поделиться своими горестями, прибавил: ― Да и какое это имеет значение, если я все равно не могу петь.
В голосе Вирджинии зазвучало раздражение:
― Ой, Джонни, хватит уже быть ребенком! За тридцать пять перевалил, слава богу. Петь, не петь ― почему тебя должен волновать этот вздор? Тем более ты и зарабатываешь больше как продюсер.
Джонни посмотрел на нее с любопытством.
― Я ― певец. Я люблю петь. При чем тут возраст?
Вирджиния нетерпеливо отмахнулась:
― Не знаю, мне твое пение никогда не нравилось. Очень рада, что ты больше не можешь петь, ― ты теперь доказал, что можешь выпускать картины.
Джонни отозвался вспышкой ярости, неожиданной для них обоих:
― Это надо же ляпнуть такую гадость!
Он был потрясен. Как могла Вирджиния таить в себе подобные чувства, подобную неприязнь к нему!
Вирджиния с улыбкой следила за его оскорбленным лицом. И, так как ощущать на себе его гнев было для нее делом неслыханным, сказала:
― А что я, по-твоему, должна была испытывать, когда за тобой из-за этих твоих песенок табунами гонялись девки? Что ты бы испытал, если б я вздумала гулять по улице с задранной юбкой для того, чтобы за мной гонялись мужчины? А вот этим и было твое пение, и я всей душой желала ― пусть он лишится голоса, пусть больше никогда не сможет петь. Впрочем, все это было до того, как мы развелись.
Джонни осушил до дна свой стакан.
― Ничего ты не понимаешь. Ни черта.
Он вышел на кухню и набрал по телефону номер Нино. Быстро договорился с ним провести конец недели в Палм-Спрингс, дал ему телефон одной красотки, свежей, юной и в самом деле очень привлекательной, с которой давно уже собирался познакомиться поближе.
― Для тебя пусть прихватит кого-нибудь из подружек, ― сказал Джонни. ― Жди меня, я заеду через час.
Вирджиния попрощалась с ним прохладно. Плевать, это был тот редкий случай, когда она разозлила его всерьез. К черту, на этот уик-энд он даст себе волю, очистится от всей этой мути до самых печенок.
То ли дело Палм-Спрингс ― одна красота! Собственный дом в Палм-Спрингс Джонни в это время года держал открытым ― с прислугой и всем прочим, что требуется. В обществе девочек ― совсем молоденьких, не успевших стать прожженными хищницами, ― было легко и приятно. Подъехал и кое-кто из знакомых, составить им до ужина компанию у бассейна. Нино, разогрев кровь на жарком солнце, перед ужином ненадолго уединился с девушкой у себя в комнате. Вторую, блондиночку Тину, хорошенькую, как картинка, Джонни, не расположенный пока еще последовать его примеру, послал принимать душ в одиночестве. Он никогда не мог сразу после ссоры с Вирджинией искать близости с другой женщиной.
От нечего делать побрел в застекленный внутренний дворик, где стоял рояль. В те годы, когда Джонни выступал с джаз-ансамблем, он баловался иногда, подыгрывая себе смеха ради на рояле во время исполнения какой-нибудь сентиментальной псевдонародной баллады. Он сел и начал, аккомпанируя себе, тихонько мурлыкать мелодию, вставляя изредка отдельные слова. Он и не заметил, как появилась Тина, налила ему выпить, тоже подсела к роялю. Он продолжал играть, и она еле слышно вторила ему без слов. За этим занятием Джонни оставил ее и удалился в душ. Стоя под душем, не столько пел, сколько проговаривал нараспев короткие фразы. Оделся и снова спустился вниз. Тина по-прежнему была одна ― Нино, как видно, занялся своей девушкой с усердием или, может быть, переключился на выпивку.
Джонни опять сел к роялю; Тина тем временем вышла наружу полюбоваться бассейном. Он начал напевать одну из своих прежних песенок. И не почувствовал жжения в глотке. Первые ноты прозвучали глуховато, но чисто. Джонни оглянулся. Тина еще не заходила назад, стеклянная дверь была закрыта: она его не услышит. Почему-то не хотелось, чтобы его сейчас слышали. Он начал сызнова ― на этот раз со старинной, любимой им баллады. Сразу в полный голос, как перед публикой ― не сдерживаясь, томительно ожидая минуты, когда в горле царапнет, запершит и он почувствует знакомое жжение. Минута не наступала. Он пел и прислушивался ― звучание было новое, не его, но ему нравилось. Голос стал ниже, мужественней ― глубже стал, думал он, мощнее, глубже. Он убавил звук, допел до конца и продолжал сидеть за роялем, пытаясь осмыслить случившееся.
Нино у него за спиной произнес:
― А ничего, друг единственный, совсем даже ничего.
Джонни резко повернулся кругом на вертящемся стуле. Нино стоял в дверях, один, без девушки. У Джонни отлегло от сердца. Нино ― другое дело, ему можно.
― А ты как думал, ― сказал он. ― Слушай, давай-ка сплавим отсюда баб. Отправь их домой.
― Сам отправляй, ― сказал Нино. ― Симпатичные девочки, почему я их должен обижать. Я свою, между прочим, только что шарахнул пару раз. Как это будет выглядеть, если я теперь ее спроважу, даже не накормив ужином?
Да шут с ними, подумал Джонни. Пускай, кому они мешают. Даже если он пустит петуха. Он позвонил знакомому музыканту из Палм-Спрингс, руководителю джаз-оркестра, и попросил прислать мандолину для Нино. Музыкант упирался:
― Слушай, кто в Калифорнии играет на мандолине?
― Ты знай раздобудь ее, понятно? ― рявкнул Джонни.
В доме было полно звукозаписывающей аппаратуры ― Джонни приспособил девочек включать и выключать ее, регулировать силу звука. После ужина он принялся за работу. Усадил Нино аккомпанировать на мандолине ― и начал. Он пел свои старые песни. Одну за другой, все, какие знал. Пел в полную силу, не берегся. Горло вело себя замечательно ― он чувствовал, что может петь без конца. Сколько раз за месяцы немоты он мысленно исполнял эти вещи, обдумывал, как тоньше, выразительнее преподнести то, что пел так бездумно в молодые годы. Мысленно исполнял каждую вещь, обогащая ее новыми красками, меняя расстановку акцентов. Теперь он проделывал все это вслух ― сбылось, дожил. В отдельных местах то, что умозрительно представлялось ему находкой, получалось не совсем удачно, когда он запел вслух. ЗАПЕЛ, думал Джонни. Он уже больше не проверял, звучит ли голос, ― теперь он сосредоточился на исполнении. Немного не клеилось с ритмом, но это не беда, это с непривычки. Внутренний метроном его никогда не подводил ― немного практики, и все образуется.
