Идущая впереди Минчева женщина с ребенком споткнулась и упала; ушибленный ребенок заплакал громко и обиженно. Башибузук очутился рядом. Плетка со свистом опустилась на женщину и ее ребенка. Болгарка уже давно поняла, что просить о пощаде нет смысла: этим только возмущаешь башибузуков. Она тихо поднялась и прикрыла рот мальчику, который ничего не понимал, кроме своей боли, и кричал все громче и громче,
— Заткни ему глотку! — рассвирепел башибузук. — Иначе я его вон туда! — и показал плеткой на глубокое и холодное ущелье.
— Он хочет пить, — попыталась объяснить болгарка; на турецком языке она говорила невнятно: вряд ли ее понял башибузук. А если бы и понял?
— Ребенок умирает от жажды, — пояснил Минчев, стараясь придать своему голосу полнейшую безучастность: чтобы в нем не признали болгарина, пекущегося о своих сородичах.
— Ей же будет легче идти! — сказал башибузук и захохотал на все ущелье.
Ему было лет под сорок; это был тучный турок, которого с трудом таскала на своей спине маленькая лошаденка. Но он старался держаться молодцевато и все время выпячивал грудь, демонстрируя потускневшую медаль. Глаза у него так черны, что не поймешь, как он настроен: зло или по-доброму? Вряд ли он бывает добрым… А у себя дома? Минчеву всегда казалось, что башибузуки не могут быть добрыми даже с собственными женами и детьми — на то они и башибузуки! Знают ли жены, что делают их мужья, как поступают они с болгарскими женщинами и детьми? Наверняка знают. Поверили проповедям в мечетях, считают, что все гяуры не от аллаха, а если так — поступать с ними должно, как со скотом. И поступают: давно ли турки ради издевки ездили на райах верхом?
— Ах ты, погомет![18] — закричал башибузук и опустил плетку на тощие плечи Минчева. — Райа! Фошкия![19]
— Я не райа! — возмутился Минчев. — Я такой же правоверный, как и ты! И не сметь меня трогать!
Башибузук — не офицер с орденом Меджидие, его можно и обмануть, решил Йордан. Башибузук взъярился еще пуще:
— Ешек![20] — в бешенстве выдавил он. — Кюлхане![21] Как ты смеешь называть себя правоверным, грязный гяур! — И плетка с силой опустилась на плечи, спину и голову Минчева.
Но Йордан оставался спокоен. Он набрался выдержки, чтобы поманить пальцем свирепого башибузука. Тот приподнялся на стременах и хотел еще раз отхлестать дерзкого райа, но что-то удержало его, и он, свесившись с седла, наклонился к Минчеву.
— Я послан ага Муради, — тихо произнес Йордан. — Мне поручено узнать, что думают эти скоты и нет ли среди них русских соглядатаев, — и он кивнул в сторону бредущей толпы.
— Ага Муради скоро будет здесь! — злорадно произнес башибузук и посмотрел на дорогу, словно ожидая этого господина. Но Минчев знал, что никакой ага Муради вскоре не появится, как не появится и вообще: он назвал первую пришедшую на ум фамилию. И все же на башибузука это подействовало отрезвляюще: он уже не грозился плеткой и не хватался за свой сверкающий позолотой ятаган. Зато к другим он был таким же злым и беспощадным.
«Как хорошо, что я оставил Наско в лесу! — в какой раз подумал Минчев. — Так еще можно выкрутиться и спастись, а с парнем? Погибли бы вдвоем! А для него все сложилось самым лучшим образом: Наско, слышно, добрался до Тырнова и живет у дяди Димитра, как родной и близкий человек…» Он вспомнил, каким был этот мальчонка. Грамоту постиг раньше других, стихи заучивал едва ли не с первого чтения и знал их множество. А как он рисовал! Свою любимую Перуштицу, недалекий Бачковский монастырь, суровые, но прекрасные Родопы, друзей по школе. Когда восставшим угрожала беда и требовалась срочная помощь, Минчев послал Наско с запиской в Филиппополь,[22] и парень сумел пробраться через многочисленные турецкие засады. В критическую минуту он взял ружье из рук убитого повстанца и вместе с другими сутки отбивался от наседавших турок. Сражался до конца, уйти не успел. В церкви пережил то, что можно пережить один раз за всю жизнь.
Плетка башибузука хлестала с прежним остервенелым свистом, и Йордану порой хотелось броситься на этого жестокого человека, чтобы вместе с ним скатиться в пропасть. Но победу одерживало благоразумие: а зачем? Надо их всех уронить в пропасть, а самому остаться в живых. И ему, и всем тем, кто бредет сейчас по дорогам Болгарии, — униженным, обездоленным и несчастным. Для этого надо любым путем оторваться от свирепого башибузука и его компании. А потом — навстречу своим освободителям.
Группа приближалась к памятному для Йордана камню: года три назад по просьбе заболевшего отца он доставлял товары из соседнего Казанлыка; темной ночью на него напали бандиты, вероятно, такие же башибузуки. Минчев оставил свою повозку с товарами и покатился в пропасть: авось сможет ухватиться за какой-либо кустик; есть хоть небольшая гарантия остаться в живых, а от бандитов живым не уйдешь. Он летел сажени две и опустился на узкую площадку. Бандиты его не преследовали: деньги и товары достались им, а гнаться за их владельцем, значит, рисковать и собственной жизнью. К чему? А будут ли рисковать эти башибузуки, если Йордан Минчев повторит свой опасный прыжок?
Когда толпа проходила мимо камня, Минчев, уже не раздумывая, подбежал к обрыву и заскользил вниз. К счастью, площадочка уцелела; рядом с ней, в крутом гранитном утесе, зияла небольшая овальная ниша. Камень, потревоженный Йорданом, с грохотом покатился в пропасть. Наверху послышались гортанные крики, потом грохнули ружейные выстрелы. Над головой Йордана просвистели пули. Но угомонилось все быстро. Правда, еще долго и исступленно кричал раздосадованный башибузук, но свою злость он уже срывал на других. «Покричи, полай, окаянный, теперь недолго осталось тебе злодействовать!» — успокоил себя Минчев.
II
Йордан сидел и прикидывал: надо спуститься на тропинку, наверху ему уже делать нечего — исхлестанного плеткой, побитого и исцарапанного, его задержит первый вооруженный турок. На казавшейся далекой и мрачной глубине булькал горный ручей, оттуда несло сыростью и прохладой. Вот бы наклониться к ручью и пить, пить, пить, пока не исчезнет жажда, мучившая больше суток: последний раз он прикладывался к воде, теплой и тухлой, во дворе, где томился со всеми задержанными. А как сползти до ручья?
Минчев посмотрел вниз еще пристальней. Уступ крутой, гранитный, саженей на пятнадцать. Кое-где росли кустики, невысокие и чахлые, чудом прижившиеся на этом сером граните. Йордан потрогал один такой кустик. Нажиму не поддался. Он ухватился за него посильнее. Куст стойко цеплялся за землю и не собирался от нее отрываться. Минчев, держась за куст обеими руками, пополз книзу, нащупал ногами другой такой же куст… Иного выхода не было… Он осторожно оторвался от первого и повис на втором. Бросил беглый взгляд в темную, холодную бездну. Расстояние пугало. Он не боялся расшибиться насмерть. Просто в такие дни ему не хотелось умирать: накануне долгожданного избавления родины от ига, так мало сделав для ее свободы.
