Чичерин задержался в Генуе в основном из-за этих переговоров. Однако у него были и другие причины. Он хотел завязать более широкие связи с итальянскими общественными и политическими кругами. И наконец, он лично правил корректуры своих выступлений в официальных стенограммах Генуэзской конференции. Эту работу не хотелось передоверять кому-либо, так как слишком большое значение придавалось каждому выступлению.
Отель «Империале» опустел. Но усиленные наряды карабинеров по-прежнему исправно несли службу у здания отеля, где теперь жил один нарком. Чичерин решил перебраться в другое место, где его еще никто не знает. Но когда он сказал об этом маркизу ди Нобиле, приставленному итальянским правительством к советской делегации, тот испуганно замахал руками.
— Будет еще хуже. Через несколько же часов сбежится все местечко. Потом будут приходить из всех окрестностей. Итальянское правительство не может взять на себя ответственность за возможные инциденты. Весь аппарат полицейских и карабинеров будет перенесен в деревушку, что крайне неудобно.
Пришлось смириться. В течение всего последующего времени Чичерину приходилось скрываться от назойливых глаз. Из отеля «Империале» он перебрался в отель «Иден», где раньше жила германская делегация. Здесь чувствовал себя несколько свободнее, полицейская охрана была не так назойлива. Скрыться все же не удалось. «Весь последний период, — писал Чичерин 6 июня, уже покинув Италию, — меня посещали массы людей — рабочие с заводов, представители телеграфистов, телефонистов, всяких служащих и чиновников, и я буквально сотнями подписывал фотографии».
Когда он заходил в ресторан, его столик тотчас же окружала толпа, и ему все время казалось, что люди бесцеремонно разглядывают его.
Ко всему прочему приходилось отдавать дань дипломатическим обычаям. Терзали частые приемы, которые устраивали для него знатные особы.
«Меня приняла и показала свой дворец маркиза Бальби, — писал он домой, — вместе со своими родственниками, как принчипесса Боргези, маркиз Савинья и др., потом принимал меня маркиз Паллавичино, состоявший при нас маркиз ди Нобиле и его друг граф ди Санта Крочи и т. д. Был у меня с прощальным визитом командующий генерал принчипе Пизаго. Я сделал прощальные визиты мэру и префекту, а они завезли мне карточки».
С момента переезда в отель «Иден» Чичерин стремился как можно меньше показываться в городе и каждое утро, спасаясь от назойливых посетителей, уезжал в горы. Там завтракал в какой-нибудь малоизвестной траттории. Но и тут было спокойно, пока посещал эту деревушку не более двух раз, на третий его уже непременно поджидали любопытные.
Чичерин любил быструю езду. Однажды это чуть не стоило ему жизни. На одной из горных дорог автомашину занесло на повороте, и она заскользила к пропасти, не огражденной никаким парапетом. Его спасло лишь хладнокровие шофера — «превосходного, очень умного и преданного» Джорджио.
В поездках в горы Георгия Васильевича сопровождал приставленный к нему весьма болтливый, ловкий комиссар Чиленто. Само собой разумеется, Чиленто не был один, за наркомом постоянно следовал хвост полицейских агентов, вооруженных не только револьверами, но и гранатами. Иногда Чиленто удавалось с помощью уловок несколько упрощать сложный и громоздкий аппарат полицейской охраны.
Однако итальянское правительство шло на эти казавшиеся временами смешными меры, и чтобы изолировать Чичерина от рабочих масс Италии, и чтобы действительно оградить от покушений фашистов, которые в отношении провокаций слов на ветер не бросали.
Фашизм представлял здесь серьезную опасность. Чичерин, изучая печать и наблюдая на месте за деятельностью фашистов, один из первых подметил крайнюю опасность этого реакционного течения. Естественно, было трудно дать фашизму исчерпывающую политическую оценку, но некоторые черты представлялись ему довольно ясно.
26 апреля в полночь Чичерину принесли телеграмму. Поэт-декадент Габриэль д’Аннунцио приглашал советского наркома пробыть на его даче на озере Гарда целый день, утром за ним заедет машина в сопровождении охраны. Чичерин прекрасно знал, что д’Аннунцио не только поэт, но и один из крупнейших идеологов итальянского фашизма. Поездка к нему будет носить далеко не увеселительный характер. Она была тем более опасна, что д’Аннунцио предлагал совершить ее «инкогнито», без советской охраны. Чичерин ответил согласием.
«И вот, — вспоминает А. Н. Эрлих, — в 3 часа ночи легкие шаги в бюро меня разбудили. Насторожившись и приподнявшись на кровати, пошарил под подушкой, чтобы убедиться, что мое оружие находится там. Жду. Тихо открывается дверь. Кто это? К моему изумлению, вижу Чичерина.
Теряясь в догадках и стараясь выяснить, что же произошло, я спросил: «Георгий Васильевич, в чем дело?» На его лице было некоторое смущение. Подойдя к моей кровати, он присел, затем робко, но достаточно внятно сказал:
— Видите ли, я завтра утром еду к д’Аннунцио и хочу взять с собой эту штуку (он так и сказал «штуку», показывая на браунинг), но мне еще не приходилось пользоваться этим… Очень прошу вас, покажите мне, как это делается.
С трудом удержавшись от улыбки, я показал, как заряжается обойма, как она вставляется, как ставить предохранитель и как этот предохранитель опускается, наконец, как сдвинуть дуло, чтобы патрон вошел в ствол, и как нажать курок.
Чичерин внимательно выслушал и проделал все это несколько раз, чтобы научиться обращаться с браунингом (конечно, кроме нажатия на курок…). Затем сказал: «Спасибо» — и спокойно пошел к себе на третий этаж».
На следующее утро его уже ждала машина. О каком же «инкогнито» могла идти речь, если на встречу с д’Аннунцио наркома сопровождал чуть ли не взвод полицейских? Впереди ехал автомобиль с фиумскими легионерами, вооруженными до зубов, затем шел автомобиль, в котором сидел Чичерин в окружении высоких чинов полиции, замыкал колонну автомобиль с вооруженными полицейскими.
В д’Аннунцио Чичерина поразила театральность речи и жестов: поэт значительное время проводил перед зеркалом и, как истый демагог, отрабатывал ораторские приемы.
Чичерин, отвергая модернистские выверты, выше всего в искусстве ставил реализм. Разговор как-то сам собой перешел к итальянской опере. Чичерин отдал должное итальянским артистам, но итальянскую оперу как таковую решительно осудил. Д’Аннунцио был поражен: Чичерин предпочитал Моцарта.
— Моцарт взорвал и seria и buffa, поставив на их место драму реальной человеческой жизни. Моцартовская картина мира, его мироощущение глубоко проблематичны, схватывая все противоречия, и таким же клубком противоречий является перед ним каждый живой характер: каждый проблематичен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
