Мендельсон, конечно, ходил по канату. Он боялся свернуть на дорогу Спинозы и переживал, если его с ним сравнивали. Боялся он и вызвать гнев христиан, если в своих публичных попытках защитить иудаизм он как-либо заденет христианство. Дискутируя с Лаватером, он указывал на опасность спора о том, что составляет кредо подавляющего большинства, и добавлял: «Я принадлежу к угнетенному народу». На самом деле он считал, что христианство гораздо менее рационально, чем иудаизм. Он всегда старался сохранить мост, соединявший с просвещением, и не утратить контакта с большинством верующих евреев. В итоге он пытался быть «всем для всех». Очень нелегко связно изложить его взгляды так, чтобы они не казались противоречивыми. Он следовал Маймониду, утверждая, что правоту религии можно подтвердить здравым смыслом. Однако в то время, как Маймонид желал подкрепить рациональную правду ссылками на Откровение, Мендельсон предпочитал обходиться без оного. Иудаизм – не религия откровения, а закон откровения: является историческим фактом то, что Закон открылся Моисею на Синае, и именно благодаря этому Закону еврейский народ обрел духовное счастье. Правда не нуждается в чудесах для своего подтверждения. «На мудрого человека, – писал он, – которого аргументы истинной философии убедили в существовании Высшего Божества, гораздо большее впечатление произведет природное явление, чью связь с целым он может частично распознать, чем чудо» (из записной книжки, запись от 16 марта 1753 года). Однако, чтобы доказать существование Бога, Мендельсон полагался на старую метафизику: онтологическое доказательство априори и космологическое – апостериори. Оба были опровергнуты, по общему мнению, Кантом в его «Критике чистого разума» (1781), которая вышла в последнее десятилетие жизни Мендельсона.
Как апологет еврейской религии, Мендельсон был не слишком успешен. На самом деле в иудаизме было много такого, во что он сам не верил: идея избранного народа, его миссия перед человечеством, Земля Обетованная. Он, по-видимому, считал, что иудаизм – подходящее кредо для конкретного народа, и практиковать его нужно в частном порядке, причем настолько рационально, насколько возможно. Идея, что вся культура целиком может содержаться в Торе, представлялась ему абсурдной. Пусть еврей молится дома, а выходя в мир, участвует в общеевропейской культуре. Но тогда по логике получается, что каждый еврей будет принадлежать к культуре того народа, среди которого он живет. И еврейство, которое полторы тысячи лет сохраняло свое глобальное единство, невзирая на отрицательное к нему отношение, постепенно растворится, сохранившись лишь в качестве частной, конфессиональной веры. Вот почему Ехецкель Кауфман (1889—1963) назвал Мендельсона «еврейским Лютером» – он отделил веру от народа.
Однако самому Мендельсону не была по душе логика, полностью отвергающая культуру Торы. Мысль, что евреи, поглощенные «культурой наций», постепенно могут утратить и веру в еврейского Бога, мучила его. Да, он утверждал, что иудаизм и христианство могут идти рука об руку, если последнее избавится от своей иррациональности. Но он был категорически против того, чтобы евреи обратились в христианство с целью эмансипации. Он поддерживал прусского деятеля, Христиана Вильгельма фон Дома, собиравшегося опубликовать свой призыв дать свободу евреям. Брошюра называлась «Касательно улучшения евреев как граждан» (1781). Написанная с лучшими намерениями, она отличалась снисходительным тоном, который Мендельсон считал неудовлетворительным. Фактически Дом говорил в ней следующее: евреи народ довольно неприятный, но не порочный внутренне; по крайней мере, они не хуже, чем их сделало дурное обращение со стороны христиан и собственная религия, полная предрассудков. У евреев имеется «повышенная склонность» к всяческому приобретательству, любовь к занятиям ростовщичеством». Эти «недостатки» усугубляются «самоизоляцией, на которую их обрекли религиозные заповеди и софистика раввинов». Отсюда проистекает «нарушение законов государства, ограничивающих торговлю, импорт и экспорт запрещенных товаров, подделка денег и фальсификация драгоценных металлов». Дом выступает за государственные реформы, «посредством которых они могли бы исцелиться от коррупции, чтобы стать лучшим народом и более полезными гражданами». При этом, конечно, подразумевалось, что и религия евреев должна претерпеть радикальные изменения.
Тогда Мендельсон почувствовал необходимость прояснить свое отношение к вопросу о роли евреев в обществе и сделал это в книге «Иерусалим, или О власти религии и иудаизма» (1783). Там он защищает иудаизм как недогматическую религию. Она дает человеку заповеди, регламентирующие его жизнь, но не пытается держать под контролем его мысли. «Вера не приемлет приказа, – пишет он, – она приемлет лишь то, что приходит в результате разумного убеждения». Для счастья человеку нужно искать и найти правду. Поэтому правда должна быть доступна для людей всех рас и верований. Иудаизм не является единственным агентом, через посредство которого Бог открывает правду. Всем людям, и евреям в том числе, должно быть позволено ее искать: «Пусть всякому, кто не нарушает общественного благосостояния, повинуется закону, справедливо относится и к вам, и к своим собратьям, будет дано право говорить то, что он думает, молиться Богу своему или своих отцов и искать вечного спасения там, где он надеется его найти». Такова формула для обеспечения справедливого отношения к евреям, но она не есть иудаизм. Фактически при помощи религиозной терминологии здесь изложена формула естественной религии и естественной этики, в которую, разумеется, евреи могли бы внести свой вклад, но не более того. Исчезли, причем безвозвратно, громы Моисея.
Кстати, совершенно не очевидно, что, восприняв просвещение и поступившись какими-то положениями иудаизма, евреи получили бы взамен спокойную жизнь. Страна, которая ближе всего подходила бы к идеалу Мендельсона, – это Соединенные Штаты, где идеи просвещения опирались на прочный фундамент английского парламентаризма и плюрализма религиозной терпимости. В том самом году, когда Мендельсон писал свой «Иерусалим», Томас Джефферсон в своих «Заметках о Вирджинии» (1782) доказывал, что существование набора из нескольких разумных и этичных религий – лучшая гарантия как материального и духовного прогресса, так и свободы человека. Дуалистическое решение Мендельсоном «еврейского вопроса», позднее в сжатом виде сформулированное поэтом Иудой Лейбом Гордоном, как «еврей в своем шатре, и человек повсюду», очень хорошо соответствовало американским религиозным идеям. Как и население в целом, большинство американских евреев поддерживало движение за независимость, хотя среди них были и лоялисты и нейтрально настроенные. Другие же активно участвовали в борьбе. На публичном обеде, который давался в Филадельфии в 1789 году в ознаменование новой конституции, был специальный стол, еда на котором соответствовала еврейским диетическим законам.
Евреям там было что праздновать. С учетом их истории, они получали от новой американской конституции больше любой другой группы: разделение церкви и государства, всеобщая свобода совести и не в последнюю очередь – конец всех религиозных проверок при назначениях на службу. И конституция практически давала евреям права, хотя в некоторых штатах и с некоторым ограничением. Так, в протестантской Северной Каролине последние правовые ограничения евреев (правда, мелкие) исчезли лишь в 1868 году. Но в целом еврей чувствовал себя свободным в Соединенных Штатах; более того, он чувствовал, что его ценят. Тот факт, что еврей усердно практикует свою веру и прилежно посещает синагогу, не являлся здесь недостатком, как в Европе; в Соединенных Штатах он служил пропуском в среду респектабельных граждан, так как здесь все нормальные виды благочестия рассматривались как опоры, на которых держится общество. Евреи не обрели в Америке нового Сиона, но, по крайней мере, они нашли здесь постоянное место для отдыха и дом.
В Европе просвещение принесло им надежды, обернувшиеся иллюзиями, и возможности, которые превратились в новые проблемы. В некоторых местах вообще не было в отношении евреев здравого смысла. По итогам трех разделов Польши (1772, 1793 и 1795) Российская империя, доселе отказывавшаяся пускать к себе евреев, приняла их, удовлетворяя свои территориальные аппетиты, в количестве миллиона. Это дало им право проживания, но лишь в пределах черты оседлости, где их количество, нищета и бесправие быстро возрастали. В Италии, по крайней мере, в областях папского подчинения, положение евреев также ухудшилось при папе-антисемите Пии VI (1775—1799), чей Эдикт о евреях, изданный в самом начале его долгого правления, вел прямо к насильственному крещению. Закон обязывал евреев выслушивать пренебрежительные и оскорбительные службы; если еврейский ребенок был окрещен (например, по секрету служанкой-католичкой), то церковь могла позднее предъявить свои права на него. Человека забирали в Дом Новообращенных, где от него требовали согласия (если он был уже взрослым); он мог дать его – лишь бы выйти оттуда. Феррара, некогда либеральная по отношению к евреям, стала теперь хуже Рима. В 1817 году (!) маленькая дочь Анжело Анконы была отнята у родителей вооруженными людьми, состоящими на службе в трибунале архиепископа, на том основании, что за пять лет до этого ее, двухмесячную, тайно крестила нянька, позднее уволенная за нечестность. В итоге все это привело к тому, что в гетто Феррары воцарился террор.
