мой дед Игнат Петрович Москалец — это меня по деду Игнатом нарекли — шибко по-черкесски гутарил. Говорят, что когда коня на обмен в аул надо было вести, или там сбрую в серебряном окладе справить, или насчет рубки леса столковаться — мой дед толмачом у казаков был. Может, от него эта способность и мне передалась? Как вы думаете, товарищ майор, может такая способность от деда к внуку перекинуться, может?»
Я вспомнил слова Лобы, едва мы вступили в Бухарест. «Генерал толмачей набирает... Может, и тебя туда?» — «Это каким же образом?» — «Дивизия остается в Румынии со штабом — в Бухаресте». Лоба задумался. «Я другой дороги домой не знаю, как только из Берлина. До хаты поворачивать будем оттуда...» — «Это же как понимать надо?» — «У меня дорога до Берлина заказана. Бухарест — это для гражданских...» — «Хочешь сказать: ты военный...» Лоба сник. «Все мы военные...»
Лоба жил в казарме вместе с другими бойцами шоферского взвода. Он был добрым солдатом, любил оружие и держал его в порядке. Когда наши оружейники запаривались с ремонтом, Лоба помогал им. Алексей Лоба писал отцу не часто, тем заметнее было каждое письмо, полученное Лобой от сына. Еще весной сын Лобы выписался из госпиталя и вернулся в строй. Где-то у Брашова он вошел вместе с нашими войсками в пределы Ардяла. Чем ближе была венгерская граница, тем большего накала достигали бои. «Мадьяры — вояки добрые, — произносил Лоба, задумчиво вороша газеты, — это я и по той войне знаю, и по этой. Но чего ради им класть голову на плаху — убей не пойму...»
«Вот падет Будапешт, а за ним и Берлин. Снимет шапку русский солдат, утрет рукавом пот со лба и скажет: «Тетерь можно и до хаты поворачивать...»
6
Были письма и от жены, но, как мне казалось, они не вызывали у Лобы большой радости. О жене он вообще вспоминал редко, отнекивался, отшучивался. «Сколько помню себя — все женатый. Дитем хочу вспомнить — и тоже вроде женатый... жена не нашего бога». — «Что хулишь хозяйку? Небось сына родила она?» — «Сына родила она, это верно, но для настоящей бабы этого мало... Душа у нее пресная, к жизни у нее интереса нет, не хозяйка...» — «Ваша, станичная?» — «Откуда-то с песков тех сыпучих, с моря Каспийского в голодный год прибилась». Уж потом узнал — ей и самой неведомо, откуда она. Отец шорником у калмыков работал. Вот они и плутали по белу свету. А это плохо. Баба — она баба, когда в дому живет. Крыша — она не только от дождя... «А сын небось в тебя, Лоба?» — «Нет, я помягче... Сын попер в бабку Катрю, мать мою: суровый человек, серьезный, слова лишнего не скажет. Мальчишкой был — старики Алексей Игнатычем величали. Профессия? А какая она может быть у сына профессия, когда батька механик? Мы теперь у этой профессии в неволе на триста лет вперед. Когда впервой Лешка приехал в Ростов — он там кончил институт, — встретили его на вокзале наши станичники, те, что приехали туда маленько раньше. Хвать с земли чемоданы, а отнять не могут. «Что у тебя тут, Лешка, — водка?» — «Да, два чемодана водки». Приволокли вещи в общежитие, раскрыли — инструмент. «Так вот и будешь чемоданы с железом по России возить?» — «Буду, мне от напильника и плоскогубцев никуда не деться». В прадеда он, Москальца. Да что прадед? Там и бабка промашки не даст! Она хоть и женщина, а коня подкует — за мое почтение! Велика наша станица: верст десять в длину, версты четыре поперек, а такой старухи нет. Генерал — баба! Девятый десяток, а она и в работе и на погулянках — первая! Станишники писали, что прошлой осенью куму Петру печку переложила. То-то, наверно, гульнула на радостях. Любит компанию бабка Катря! По ее характеру, кроме водки, и другого вина нет. Выпьет, крякнет и за мочку подергает. В станице шутят: взгляни на бабку Катрю — одна мочка длиннее другой».
У Лобы всегда полны карманы писем: от сына, от племяшей, от внука. Больше от внука. Серега — так зовут внука — любимец Лобы. «Серега всем нам очка даст, — говорил Лоба. — Десятый год малому, а инструмент подобрал не хуже, чем у отца, а то и деда. Кем будет Серега — вот вопрос. Батько мой был кузнец, сам я — механик. Лешка — инженер, а Сереге кем быть? Директором «Сельмаша» в Ростове! Правда, это только солдаты в баню затылок в затылок ходят, только у них в струнку да по линейке получается, а в жизни это похитрее, в жизни все кренделем, кренделем. А все-таки чем черт не шутит! Может, и в директора попереть!»
Иной раз и взгрустнет Лоба: «За полдник солнце перевалило — к старости дело пошло...» — «Что так?» — «Все Серегу вспоминаю, а про Лешу — не дюже... А что Серега? Он на теплой печке у бабки, а Лешка — в пекле. Вот по ком сердце должно тревожиться, а оно спокойно». — «А почему же так?» — «А все потому же: за полдник солнце перевалило... К старости дело пошло. А старику внучек ближе... так уж нехитро устроен человек».
Но Лоба был к себе несправедлив: сына он любил, хотя и иной любовью, чем внука, — скрытой, нещедрой на ласковое слово. Как-то осенью сорок четвертого, когда ожесточились бои за Дебрецен, на степной дороге остановил нашу машину солдат в пыльных сапогах и повел Лобу прочь от большака, на проселок, — там сиротливо стояла полуторка. Я не знаю, какое слово сказал служивый моему старику, но не успел я опомниться, как Лоба перетащил на полуторку два бачка с бензином и мешок с хлебом. «Дружка встретил?» — спросил я. «Да нет, — недовольно отвел мой вопрос Лоба. — Первый раз вижу...» — «Что же так расщедрился? Небось из Венгрии служивый?» — «Оттуда», — молвил Лоба и взглянул на меня тихо.
Мне был так понятен этот взгляд. В солдате, повстречавшемся на степной дороге, старик видел сына. Я не знаю, что сказал моему старику тот служивый, но только всю дорогу от Плоешти до Бряз Лоба молчал.
7
Итак, Аурел Ионеску потребовал нашего ухода.
Мы остались... Не уходить же нам
