чем-то с напарником. Сына выпросил взять в свою ватагу: так казалось вернее, да и в бою… Хоть и ходил на Двину, а в настоящей большой сече как бы не растерялся парень! Сын же сторонился отца, на привалах отчаянно показывая, что он уже взрослый кметь и его незачем охранять и пасти, как маленького. Да и что сказать: двадцать пять летов скоро! А то пристал к своей калачнице, и на-поди! Давно женить пора! Матерь не зря ругает, да так как-то все было недосуг и недосуг помыслить о сем!
Он придержал коня, оглядывая стан, деловитую суету кметей, шатры, кое-где уже подымающиеся дымки, и там, вдали, шатры воевод, кажись, и самого князя Василия, которого он лишь мельком видал в самом начале похода. Помнит ли еще, как сидели с им в Кракове? – скользом помыслил Иван Федоров. И сплюнул. И воздохнул. И подумал, что ежели Витовт пожелает того, бой будет жестоким, и неясно, кто еще одолеет в этом бою! Глянул заботно еще раз на сына издали, постоял, тихо тронул коня, прислушался к себе; а хочет ли он сам драться с литвином, что когда-то, в уже исчезающе далекие годы, поболе двадцати летов, чествовал их всех в Кракове, а потом отправил его, Ивана, в путь перед смоленскою битвой. А вот уже и Смоленск в литовских руках! И как тут… Прав, однако, Василий! И Васька тогда как в воду глядел, когда привез весть о сговоре Витовта с Тохтамышем!
Тохтамыш сейчас в Заволжье, продолжает воевать с Большой Ордой… Как-то там Васька, посланный нынче в Сарай Федором Андреичем Кошкою? Сказывал на отъезде, что Федор Андреич совсем плох, скоро умрет. А Иван Федорыч Кошкин, нынешний возлюбленник князев, не в отца, нет, не в отца! К хорошу то али к худу – Бог весть!
Иван очнулся, встряхнул головой. Ветер прохладно-теплый, предосенний, грустно-хмельной, как греческое вино, развеял его волосы и гриву коня. Поворотив, Федоров подскакал к своим:
– Подковы проверили все? – вопросил строго.
– У Прошки Сухого кобыла расковалась! – весело ответили ему и, не давши старшому возразить, домолвили: – Да мы мигом!
Кобылу действительно, притянув ужищем морду к одиноко стоящему дубку, чтоб не баловала, уже собирались ковать.
Иван поглядел:
– Не заковали, мужики! Охромеет конь в бою – верная смерть.
Костер уже пылал, и в медном котле, налитом едва не до краев, уже булькало.
– Пивка бы! – подмигнул Ивану один из ратных, Окишка Клин.
Иван хмуро улыбнулся в ответ, возразил:
– Пива пить после боя будем!
Представилось на миг, как скачут, сшибаясь, встречные лавы комонных, как нарастает и падает боевой клич, как жутким просверком смерти полощут клинки на взмахе, поднятые для удара, и привычно, мурашами по телу, прошла веселая дрожь, как всегда бывает в бою – где и страх, и удаль, и отчаянность, пуще всего отчаянность! И грозное веселье, когда уже скрестились, проскрежетав друг о друга, лезвия сабель, когда уже вздыбился конь, и уже страх позади, и все позади, и только это: опустить кривую сталь на голову врага и почуять, как пришло по мягкому, а, значит, достигло тела. И уже не оглянешься, ибо налетает очередной всадник, и опять скрежет и стон харалуга, и разрубленный щит летит в бешеную круговерть валящихся тел, криков, конских морд, в лихое остервенение боя…
Прижмурился, помотал головой, отогнал видения. Матерь Наталья была плоха, как отъезжали, глядела по-собачьи жалобно, словно чуяла что… Да не страшись ты, мать! Передолим. Да ишо невесть будет ли бой! И овеяло страхом: а ну, как свою смерть почуяла государыня-мать? Не застану, век себе не прощу, – помыслил. И еще раз заботно, издали глянул на сына: не погибнул бы в этом бою!
Ночью догорали костры. Дерева стояли, окутанные темнотой и туманом. Послышался глухой, все нарастающий топот копыт. Иван вскочил, натянул сапоги, выскочил из шатра, мгновением почудилось – не литвины ли? – но не звучало окликов воевод, не пели рога. И, постояв, помыслив, понял вдруг, и жаром облило сердце: то шла татарская конница, посланная Шадибеком в подмогу московскому князю! И враз стало как-то и весело и уже не страшно совсем. Он следил выныривающие из темноты мохнатые шапки татарских кметей, слушал их оклики, навычные уху, и думал, что теперь, с ордынской подмогою не так уж и страшен Витовт с его литвинами! Кто-то из воевод уже ехал встречать татарскую помочь. Уже там, впереди, загомонили многие голоса, и ярко вспыхнул костер – гостям готовили горячую шурпу, волокли ободранные туши жеребят и баранов. Иван Федоров постоял еще, прицыкнув на высунувшего было из шатра любопытного ратного и, удоволенный, полез сам в шатер досыпать, на ходе скидывая сапоги и вешая на стойку шатра схваченную было саблю.
Боя, впрочем, так и не произошло. То ли родственные связи, то ли татарская конница, а может то и другое вместе, склонило Витовта к переговорам. Было заключено перемирие, и войска стали уходить назад под мелким дождем, сразу размочившим, а где и сделавшим непроходными дороги.
Чавкали, осклизаясь, кони, летела грязь из-под копыт, зачастую попадая прямо в лицо. Поднявшийся ветер срывал желто-зеленую листву с дерев. Шла осень, еще не переломившаяся в то спокойное золотое предзимье, когда высокие небеса светят глубокою синевой, и в этой синеве тянут на юг птичьи стада и обманчивое тепло подчас заставляет подумать, что лето вернулось. Предзимье, называемое бабьим летом, еще не наступило, не пришло!
Однообразно чавкали конские копыта. Иван Федоров ехал, изредка взглядывая на сына там, впереди, в строю ратных и думал о матери, как-то она там?
* * *
Софья, закутавшись в шелковый летник с долгими рукавами, вышла на глядень и остоялась, глядя на Кремник у своих ног, на далекое Занеглименье и на башню прямо перед собою, с часами, измысленными хитрецом сербином, на которых золотую круглую луну постепенно закрывал черный диск, знаменуя уменьшение месяца на небе, и также точно день за днем открывал, когда лунный диск начинал прибавлять вплоть до полнолуния.
Она глядела на бронзовую цифирь, на знаки зодиака,
