— Одни из них мертвые, другие покрылись восковой бледностью и не в силах пошевелить даже пальцем, третьи, пытаясь еще подняться, просят воды, — доложил я Дионисию.
— Отдать мертвых Посейдону и его нимфам! — распорядился он. — Со мной поплывет лишь тот, кто сможет сам выйти или выползти на палубу. Прочих придется оставить на острове, в святилище Чудотворца.
Этот приказ он передал и на другие два судна. Фокейцы переодели своих мертвых товарищей и каждого с монетой во рту опустили в море. Раненые же принялись с проклятиями и мольбами о помощи выбираться на палубу. Никто из них не хотел оставаться на Косе. После того, как персы подожги храм Аполлона в Дидимах, греки не верили, что они пощадят святилище его сына Асклепия, хотя бы там было убежище для раненых.
У некоторых воинов от напряжения вновь открылись раны, и на палубу брызнула кровь. Не в силах Удержаться на ступенях, они попадали обратно в трюм.
— Как ты безжалостен, Дионисий! — сказал я с укоризной.
Он покачал взлохмаченной головой:
— Наоборот, Турмс, я милосерден к тем, кто поплывет со мной.
Направляя корабль к заметному издалека святилищу Асклепия, мы вошли в порт. На берегу лежали одни только рыбачьи лодки: все корабли захватили персы. Но город они не тронули.
Жрецы и лекари вышли встретить нас. Дионисий приказал вынести на берег тяжелораненых. Многие из них были без сознания, некоторые бредили, иным, похоже, являлись вещие видения. Жрецы согласились принять их в святилище, где они могли погрузиться в благодатный, исцеляющий все недуги сон.
— Мы не боимся ярости персов. Для Целителя все раненые равны, на каком бы языке ни говорили они, каким бы ни были вооружены копьем и как бы ни выглядели их борода и одежда. Персы тоже оставили у нас своих воинов.
Дионисий рассмеялся:
— Я чту ваш храм. Однако хорошо, что мои люди в бреду и без памяти, иначе они голыми руками удавили бы всех этих персов, которых вы держите у себя. Впрочем, мне кажется, что если не род и речь, то кошелек больного должен все же занимать Целителя…
Жрецы же, не пряча глаз, ответили:
— Многие из тех, кто был на волосок от смерти, пожертвовали кое-что храму после целительного сна. Однако глиняный сосуд от бедняка для нас не менее ценен, чем серебряная фигурка или треножник от богача. Клянемся всеми своими орудиями — руками, глазами, огнем, иглой и ножом: мы лечим не ради денег, а делимся божественным даром, который Асклепий передал нам, своим потомкам.
Дионисий хотел войти в храм, но жрецы остановили его. С самого начала, увидев бородатых, свирепых фокейских воинов, они грозно подняли вверх свои змеевидные жезлы. Горожане наспех приготовили для нас нехитрый пир, где было даже вино, впрочем, разведенное пятью частями воды: должно быть, тут уже не раз имели дело с пьяными моряками. Солнце зашло, озарив багровым отсветом горные вершины и море, а Дионисий все мешкал с отъездом.
Жрецы начали бросать на него косые взгляды, давая понять, что не собираются предоставлять убежище боевым кораблям, даже ионийским, а могут принять только больных и раненых.
— Ясно, — сказал наконец Дионисий. — Ионийцы потерпели поражение и на суше, и на море, и теперь персы стали вам ближе соплеменников. Мы выйдем в море при первом же благоприятном знамении богов.
Когда на остров опустились сумерки, Дионисий отозвал меня в сторону. Мы постояли, вдыхая холодный воздух, напоенный пряными ароматами садов, которые окружали храм, после чего Дионисий, почесывая бороду, проговорил:
— Турмс, ты человек ученый, поэтому я прошу у тебя помощи. Не хочется мне обижать этих старцев и их бога, но выхода нет: нас ожидает опасное плавание, и я не вправе потерять ни одного человека. И вот я решил добром или силой увезти с собой кого-либо из родственников Асклепия. Не слишком старого, чтобы он смог выдержать тяготы пути, но обученного врачевать раны, морскую лихорадку и другие недуги. Хорошо бы еще, чтобы он говорил по-финикийски. Впрочем, этот язык местные жрецы, как правило, знают.
— Безумец! Что ты задумал?
Он посмотрел на меня, вращая своими бычьими глазами, будто его мучила совесть, и вскричал:
— Турмс, неужели ты не понимаешь, что персы забрали себе все боевые корабли от Кипра до Финикии и дальше, вплоть до Египта! Море беззащитно, как брюхо у коровы! Так да здравствует Кайрос — бог удачи!
— Клянусь бессмертными! — не верил я своим ушам. — Одно дело — благородная война за свободу, и совсем другое — разбой на просторах моря. Жизнь пирата коротка, а смерть страшна и бесславна. Все его преследуют, нигде нет для него спасения, и имя его проклято среди честных людей.
— Ты ли, Турмс, поджигатель храмов, говоришь мне это? — ощерился Дионисий.
— Мы с Дориэем не пойдем за тобой, — твердо сказал я.
— Раз так, счастливо оставаться! — не возражал Дионисий. — Поживите среди гостеприимных жрецов и попробуйте потом объяснить персам, кто вы и откуда тут взялись. До встречи на берегах Стикса — хотя клянусь, тебе придется долго дожидаться меня там!
Слова Дионисия смутили меня. Я задумался.
— Лекари слишком дорожат своей жизнью, — сказал я наконец. — И их можно понять: им ли не знать, как легко оборвать ее одним взмахом меча. Даже врачи из Милета отказывались выходить в море, хотя на суше всегда с готовностью и безвозмездно лечили всех, кто был ранен в морском сражении. Тем более никто по своей воле не захочет плавать на пиратском корабле!
— А кто говорит о пиратах? — возмутился Дионисий. — Мы просто не признаем себя побежденными и продолжим бить врагов в их же водах. А лекаря, как, впрочем, и каждого, кто последует за мной, я сделаю богатым.
— Даже если он останется жив, — пробормотал я, — когда-нибудь его все равно выведут на чистую воду, и никакое богатство тогда не спасет…
— Турмс, — оборвал меня Дионисий, — перестань болтать и найди лекаря, не то, нравится тебе это или не нравится, придется бросить тебя на острове!
И я побрел прочь, вздыхая и ломая голову над тем, как выполнить это поручение. Вдруг в некотором отдалении я заметил коренастого молодого человека, чья фигура показалась мне знакомой, так что я громко окликнул его. Но когда он обернулся, я увидел в его руке змеевидный жезл. Лицо у него было округлое, глаза живые, а лоб изрезан морщинами.
— Кто ты? — спросил я. — Впотьмах мне почудилось, что я тебя знаю.
— Меня зовут Микон, — ответил он. — Я — посвященный, но я тебя не помню.
— Микон? — повторил я. — Когда мы ходили под Сарды, был с нами один гончар из Аттики — тоже Микон. Он пошел воевать, чтобы добыть денег и купить себе маленькую печь для обжига, но вернулся в Афины таким же бедняком, как перед походом. Это был настоящий богатырь, кряжистый, как дуб, и с ним не страшны были никакие персы. Но при этом у меня никогда не возникало чувство, будто я давно его знаю, — не то что с тобой!
— Ты явился кстати, — сказал Микон. — Мой разум в смятении, и я не нахожу себе места… Чего ты хочешь?
Для начала я с похвалой отозвался о святилище Асклепия и о мудрых жрецах. Он же возразил:
— Седая голова не всегда говорит о мудрости. Искусство врачевания, передаваемое из поколения в поколение, может принести столько же вреда, сколько пользы. А под сенью славы предков подчас процветают и глупцы.
— Конечно, не только ваш остров известен своими целителями, — осторожно заметил я. — Говорят, лучшие врачи в мире живут в городе Кротоне на побережье Италии. Один из них вылечил даже великого царя персов, и тот оставил его при своей особе.
— В войске великого царя тоже немало греков, — кивнул Микон. — И это неплохие эллины…
— Ты не прав, — возразил я, — полагаю, раз они рабы, они плохие эллины, даже если с ног до головы обвешаны золотом.
— А разве ты сам не раб? — проговорил он. — Разве ты свободен от оков собственного тела? Мы все рабы до тех пор, пока живем на земле.
— Уж не увлечен ли ты учением орфиков [23] о бессмертной душе? — спросил я.
Микон покачал головой:
— Я знаю лишь одно: все в этом мире что-то значит, но суть вещей скрыта от нас. Только иногда ее удается угадать тем, кто обладает даром ясновидения. И то, что ты подошел ко мне сегодня, тоже имеет какой-то смысл. Взгляни: тонкий серп молодого месяца блестит над морем, подобный золотой нити… Быть может, ты, сам того не ведая, послан Артемидой?
Я так и вздрогнул от неожиданности — а потом, помолчав, сказал:
— Микон, мир велик, и не все на свете знание заключено на этом острове. Ты еще молод. Что же держит тебя во власти персов?
Дотронувшись до меня своей теплой ладонью, он ответил:
— Я не все время провел на Косе, а объездил многие земли вплоть до Египта. Я выучил не один язык, и мне ведомы болезни, о которых тут и не слышали… Скажешь ли ты наконец, чего ты от меня хочешь?
Ладонь его вновь пробудила во мне чувство, будто я давно его знаю.
