Семь-Я
Роман
Анжела Конн
«Государство – это большая семья, а семья это маленькое государство, и держится оно на любви.»
Конфуций.
© Анжела Конн, 2016
ISBN 978-5-4483-0902-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава первая
Родители
Дом наш стоял на пригорке, напоминающий вздыбленный петушиный гребень, зубчатыми склонами спускавшийся к железной дороге, по которой мчались в противоположных направлениях пассажирские и товарные составы, и которые от соприкосновения колёс с заезженными рельсами издавали стон от рессорно-пружинящего сцепления, доходивший до семейства, совершенно не обращавшего никакого внимания на лязг и перестук, если этого не требовало обстоятельство. «Обстоятельство» зависало в окнах поездов, следовавших из одной республики в другую, веселящимися лицами родственников родителей моих, выбывших из родных пенатов в молодом возрасте и поселившихся на новом месте. Переселение произошло не по их воле.
Намётанная из пятнадцати республик-лоскутов страна, наспех схваченная грубыми стежками разноязычия и отличающейся друг от друга историей и культурой в одно кумачовое одеяло, накрывшее самую большую территорию в мире с названием СССР, начала победное шествие по двадцатому столетию словами из гимна «Мы наш, мы новый мир построим…»
Шершавыми руками красноармейцев в суконных суровых шинелях и будёновках империя строила «новый мир», играя судьбами миллионов крестьян, в одночасье ставших врагами установленного порядка, грабя, раскулачивая и ссылая по высокой воле в места отдалённые от родных краёв. По разным причинам. Ссылали по политическим мотивам, ссылали раскулаченных, обобранных до нитки зажиточных крестьян, ссылали одиноких и семейных, ссылали всех тех, кто новой властью считался неблагонадёжными. Тьма – тьмущая…
Дед мой помимо того, что имел маслобойню, мельницу и живность в необходимом для семьи количестве, был мировым судьёй сельского округа, выбранный жителями поселения и назначенный таковым благодаря неординарным человеческим и предпринимательским качествам.
Бесчеловечный отъём нажитого горбом и умом хозяйства, и моральный надлом, поразивший не только его – гордого, независимого в своих суждениях человека, но и всю округу, за которую он нёс ответственность – сделали своё чёрное дело: от сердечного приступа он скончался. У гордых – смертельно уязвимая душа…
После раскулачивания, в ссылку в Казахстан отправили его единственного сына с женой и двумя маленькими детьми. Грубая машина репрессий безразлично-изящным «переключением стрелок» с отца на сына, ещё не успевшую пожить молодую семью, назначила без вины виноватыми. Из Ленинакана, на трёх «руси сел» (русских подводах), груженных личными вещами, необходимыми для проживания в незнакомом месте, двинулись маленьким обозом под неусыпным оком конвоиров среди гор и равнин, подсаживая по пути раскулаченных, как и они, приневоленных переселенцев.
Позади остался город более тысячелетия раздираемый арабами, персами, турками, и, наконец, нашедший убежище сначала в Российской империи, переименованный Николаем I-ым из Гюмри в Александрополь в 1837 году, а в 1924 году, ставший в составе Армении советским, получил название Ленинакан. Но не обрёл покоя.
Конвейер «кулацкой ссылки» нового мира был налажен в феврале 1930 года. Переселенцы относились к первой категории депортации в шестьдесят тысяч семей из Закавказья, Северного Кавказа и Средней Азии.
Обречённые на мучения, если не на погибель, люди, прижавшись друг к другу, раскачивались из стороны в сторону в такт движения подвод. Вынужденное, не по их желанию, жестокое своей дикостью перемещение, по всей стране ручейками стекалось к одному устью, которое и должно стать началом карательной каторжной жизни ни в чем не повинных, обобранных и затравленных, вырванных из собственных домов крестьян.
По грязным от тающего снега дорогам, превратившим путь в чавкающее чёрное месиво, от погружения в которое фыркают еле переступающие в нём тощие волы, подневольные как и люди, с короткими остановками для смены конвоя и животных, за три дня кое-как добрались до Тифлиса. Там, под дулом винтовок загрузили всех скопом в длинный коричневый состав, похожий на извивающуюся гибкую кишку, и покатил он, горемык, в холодных, утрамбованных молодыми и старыми, и только начинающими жить детьми, вагонах, в неизведанные чужие дали, называемые казахстанскими степями.
В светлое время суток через щели заколоченных оконцев видна бесконечная равнина. Тоска… Часами только эта картина. Тянутся пустынные массивы, холодят сердце и без того безжизненно-замершее, скомканное… Горные вершины высоки и суровы; степь необъятна.
Только изредка на столбах можно увидеть одиноко сидящих грузных канюк, и на мелькающих в сером тумане чёрных проволоках стройных кобчиков, нанизанных, словно перцы, на нитку для сушки.
Если не помощь местных жителей, эти переселенцы погибли бы. И так гибли сотнями от холодов, голода, болезней. Поселяли людей в голые степи – ни стен, ни крыш над головой. Строили сами, онемевшими от боли и холода руками, почти без инструментов и стройматериалов. Жители ближайших деревень тащили к ним доски, лопаты, гвозди, еду… Новое поселение худо-бедно отстроилось среди ковыли, стелющейся от сильного ветра травой на многие километры…
Отец мой истерзал руки в раны и кровь, но выжил, благодаря выносливости, жене и детям. Никак нельзя ему оставить их сиротами, нельзя… Тем более весна наступила. А весной всё легче. И детишки бегают, – радуются лучам солнца, пробивающимся из-под твёрдого слоя облаков, – и жена не плачет. Она плакала всю дорогу, от их Орома до стылых актюбинских степей, плакала, прижав к себе двух маленьких сыновей. Теперь успокоилась… Или выплакала слёзы?.. Или весеннее тепло согрело? Или степной цветник её заворожил? Не удивительно. Он сам засматривается, время от времени вглядываясь в пёструю, ковром раскинувшуюся вечность. Шуршит степь… Поёт. Он думает. Сквозь время – взгляд и дума его…
Пунцовые маки царственно кивают белым и лиловым анемонам, нежным лютикам, кокетливым фиалкам, прячущим цветок под листьями. Знакомые с детства запахи переносят взгляд на цветочное безбрежье родной земли. Мышцы сердца сжимаются в спазме – холодно… За что?!
Глаза в тоске возвращаются наблюдать, как меняется облик степи к концу весны – в лето она входит с рассыпанными на ней, сильно пахнущими шалфеем и тимьяном; жёлтые лапчатки и разноцветные астрагалы под сероватым ореолом листвы колышутся седыми пучками ковыли, похожими на развевающийся по ветру конский хвост.
На фоне декорации из разноцветья трав открывается «музыкальный сезон». Шумное разноголосое население пирует на степной растительности: робко пиликает чёрный полевой сверчок, звонко стрекочет зелёный кузнечик… Но пировать недолго. Слишком быстро приходит вторая половина лета, когда почва в степи твердеет под жгучими лучами солнца. От быстрых испарений на земле образуются трещины; дожди редки, хоть и гремят вдалеке грозы.
Вот и растительность засыхает, а в конце лета, когда жара виснет неподвижным огненным смерчем, степь сдаётся, принимая вид жалкой жертвы. Воет степь. Печаль и уныние. Голод. Сводит желудок от глухого урчания. За что?!
Спасала лебеда, из которой варили похлёбку. И вера в то, что этот кошмар закончится внезапно, как и начался. Присмотрелись друг к другу, стали различать – кто есть кто. Оттаяли, глаза подняли. Народ разный. В основном южный, привыкший к щедрой плодородной земле и съедобным дарам от неё. Здесь же изнуряющий, истощающий, умертвляющий голод. Болезни.
Гибли на ходу, и на ходу хоронили в траншеях – всех валили в одну кучу, засыпая трупы негашёной известью. За что?!
Отец работал не покладая рук, не зная отдыха. Копал, заколачивал сваи, строил, даже охотился.
Жена не отставала – помогала до чего руки дотягивались: стирала, готовила, если было из чего… Армяне, русские, грузины, поляки, немцы, евреи – интернациональное рабство.
Русский язык объединял, а кто не знал его, приходилось осваивать. В муках, болезнях, в холоде и жаре растянулись три года, но мысль вырваться и вырвать заморённую семью из губительных степей, уничтожающих волю и дух, ни на минуту не покидала отца.
Отчаянные спасались бегством; не всем удавалось дойти до конца, но он разработал план, лелеял, прокручивал многократно. Надеялся. И рассчитывал на себя. Силы придавали три пары родных глаз, замершие в безмолвном крике…
Раз в неделю приезжала грузовая машина, привозила поселениям муку, из которой ссыльные пекли хлеб. Отец подкупил водителя, посулив плату. Деньги, каким-то невероятным образом пронесённые и спрятанные, берёг как зеницу ока, не теряя надежды выкупить свободу. Даже жена о них не знала. Договорившись с водителем, ждал удобного момента.
