Бахыт Кенжеев. НЕВИДИМЫЕ
Невидимые
***Если вдруг уйдешь — вспомни и вернись.Над сосновым хутором головою внизпролетает недобрый дед с бородой седой,и приходит зима глубокая, как запой.Кружка в доме всего одна, а стакана — два.Словно мокрый хворост, лежат на полу слова,дожидаясь свиданья с бодрствующим огнем.Кочергу железную пополам согнем,чтобы нечем было угли разбить в печи.Посмотри на пламя и молча его сличис языком змеиным, с любовью по гроб, с любойвертихвосткой юной, довольной самой собой,на ресницах тушь, аметисты горят в ушах —а в подполье мышь, а в прихожей кошачий шаг,и настольной лампы спиральный скользит накалпо сырому снегу, по окнам, по облакам…
***Как я завидую великим!Я так завидую великим,как полупьяный кот ученыйзавидует ночному льву.Ах Пушкин, ах обманщик ловкий!Не поддаются дрессировкекоты. Вот мой, допустим, черныйи бестолковый. Я зову —
а он мяучит на балконе,где осень, как мертвец на троне,глядит сквозь кружево сухоекленовых листьев. Ах, беда —Архип охрип, Емеля мелет,гордячка плакать не умеет,и в неизбежном легком хоресветил мой голос никогда
не просияет. Бог с тобою!На алое и голубое,на желтый луч и дождик бедныйрасщеплена и жизнь, и та,что к вечеру художник трудный —ткач восьминогий, неприютный, —означит сетью незаметнойв углу сентябрьского холста.
***…меж тем вокруг невидимое таинствоогромной осени. В такие вечератоварищ мой юродствует, скитаетсяпрозрачным парком, улочкой кривой,и мозжечок проколот мукой адовой.Мятежный дух, где прежний голос твой?Молчи, не веруй, только не заглядывайв глаза прохожим в вымокших плащах.Слетает дождь в чернеющие лужицы.Мир говорливый съежился, зачах,охваченный своею долей ужаса.Побродишь — и вернись. Садись за столс улыбкой виноватою ли, робкою.Закуривай. Я поделюсь с тобой.Потешься, друг, захватанною стопкоюземного зелья. Через час-другойя сам ее допью, сквозь сон следяза окнами, за линзами трехкратными,где капли долгожданного дождярасходятся кругами и квадратами.
***Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутной пилит кроткий индивидк гастроному у больницы, где младая продавщица потной мелочью гремит.В проволочной пентаграмме двор с беседкой, с тополями, три семерки из горла,ломтик плавленого сыра, полотно войны и мира, просияла и прошла…
Глубока земли утроба. Что толпиться возле гроба, на подушках ордена.Продвигается к закату век, охотится на брата брат, настали временакриводушны, вороваты, — и проходят отчего-то, чья же, господи, вина?Как сказал цветков когда-то, нет двуногому работы, только смерть или война.
Ах, картина жизни праздной: долгий город безобразный, облик родины всерьез!Не узнала, не забыла, билась в судороге, любила, выгоняла на мороз —ну куда ты на ночь глядя? Что с тобою? Бога ради! Налегке так налегке,только шарф, чтоб не продуло. Ах, отчизна, дура дурой, с детской скрипочкой в руке…
Тьма сырая смотрит нагло. Так куда ж нам плыть? Куда глаза глядят, туда, где лучртутный воздуха не чает, тонким снегом отвечает, где кривой скрипичный ключзвякнет в скважине замочной, чтобы музыкой заочной… брось. Меж ночью и цепнойжизнью, что светлеет, силясь выжить, прочен и извилист шов проходит черепной.
***Тайком прокравшись в лунный сад(там, верно, сторож — ну и ладно!),священник с физиком сидятпод небом осени прохладной.Корнями тихо шевеляВслед уходящим поколеньям,ликует влажная земля,и пахнет яблоком и тленьем.Повесив нос, наморщив лоб,молчит во тьме и смотрит кривонемолодой печальный поп,свое прихлебывая пиво.А физик чешет волосаи ласково твердит: не будем!Жизнь есть не более, чем са —мозарождающийся студень.Проникновенна и мертва,луна кругла, а не двурога,попомни, поп, мои слова,не сокрушайся, ради бога!А бог, кряхтя, вдали ружжорядит селитрою толченойи приговаривает: ужотебе, старательный ученый!
***Проповедует баловень власти,грустно усом седым шевеля,что рождается смертный для счастья,будто птица — парения для.Беломорский вития, о чем тыбеспокоишься, плачешь о ком,в длани старческой, словно почетныйзнак, сжимая стакан с мышьяком?И пока прокаженный в пустынеприближаться к себе не велит,и твердит свои речи простые,и далекого Бога хулит, —знаем мы — зря бунтующий жительтак ярится на участь свою.Отчитает его Вседержитель,и здоровье вернет, и семью.Все пройдет, все пойдет, как по нотам,будет сентиментален конец,прослезится Всесильный, вернет они верблюдов ему, и овец.Что ж печальны Адамовы внуки?Или мало им дома тоски,где бросается горлица в руки,и сухие стропила крепки?Или мало дневного уловаи невольных вечерних забот?Но листающий книгу Иовасловно жидкое олово пьет.
***Ах жизнь — бессонница, непарный шелкопряд…о чем, товарищ мой, цыгане говорят?
И даром, что костер — а ночь все холодней,коней ворованных, стреноженных коней
родное ржание, гитары хриплый ток,да искры рвутся вверх… Закутано в платок,
дитя глядит в огонь, не зная, отчегово мгле древесное бушует вещество
и молчаливые пылают мотыльки —и мы неграмотны, и мы недалеки…
***В ожидании весны старожилу сужденысны о конопляных рощах, о полях, где зреет мак,о мерцании в умах, и о том, что время проще,
чем считается — оно не чугун, а полотно,проминается, и длится, и сияет, все простив,будто рыжий негатив на туринской плащанице.
Пустотелая игла, словно зимний куст, гола,Каркая под половицей черной лапой шевелит,Или сердце не болит? или прошлого боится?
Светит месяц над рекой. Пощади и успокой.То найдет коса на камень, то заглянешь в сон — а тамВолк облезлый по пятам рвется темными прыжками.
***Я запамятовал свою роль, а была онатак ясна и затвержена, такблаголепна. Дымок от ладана,в кошельке пятерка, в руке пятак —
только света хриплого или алогоя не видел, орехов не грыз сырых,ибо детских жалоб моих достало бына двоих, а то и на четверых.
Звякнул день о донышко вдовьей лептою.Отмотав свой срок, зеленым виномопоен, в полудреме черствеющий хлеб пою,метеор, ковыль на ветру дрянном.
Славно тени бродят при свете месяца.Что-то щедрое Сущий мне говорит.И в раскрытом небе неслышно светятсязолотые яблоки Гесперид.
***…там листопад шумит, а облако молчит,там яблоня растет, меняя цвет и облик,и ближе к осени, когда топор стучит,не лицедействуя, плодит себе подобных —
вот здесь и оборвать, апостолу Петрувернуть ключи, вскочить, сойти с трамвая,застыть юродивым на голубом ветру,в карманном зеркальце себя не узнавая —
а можно и начать — снег первый, словно гжель,летит, забывший собственное имя,витийствует метель, и срубленная ельукрашена плодами восковыми…
Под утро, когда пешехода влечетк обиде и смертной тоске,явился и мне карамазовский чертс бутылкою спирта в руке.Пускай я не против амуровых стрел,но этого гнал бы врага,когда бы так жалко дурак не смотрел,под шляпою пряча рога.К тому же и выпивка… Черт, говорю,с тобой, омерзительный дух.Мы примем стаканчик, и встретим зарю,а там и рассветный петухзальется победною трелью — и ты,монахам внушающий страх,как крыса позорная, юркнешь в кусты,исчезнешь в межзвездных полях.
За окнами слышалось пенье дождя —потоки младенческих слез.Вернулся он с кухоньки, спирт разведя,и даже стаканы принес.Я дал ему сыру, и дал помидор,и с легким стесненьем в груди —давай, говорю, мой ночной прокурор,пластинку свою заводи.И с места в карьер негодяй у стола,сто грамм осушивши со мной,промолвил: «Душа твоя так же тепла,как этот напиток дурной.Должно быть, технический, черт подери,нечистый, как, впрочем, и я.И ты, сочинитель, гори не гори —ужасен итог бытия!»
Смолчал я, и налили мы по второй,храни нас всесильный Юпитер!И выпил мой богопротивный герой,и губы змеиные вытер.«Смирись навсегда, горделивый поэт, —смеялась хвостатая пьянь. —Бессмертья блаженного, в общем-то, нет,а есть — только сущая дрянь.Когда соловей распевает свой гимнзаре, это чушь или ложь.А правда одна: ты родился нагим,таким же и в землю уйдешь.
Засим не поможет тебе ни Минюст,ни влажный российский язык,ни важного Гегеля бронзовый бюст,ни тонны прочитанных книг».
Но я отвечал ему: «Братец, шалишь!»,себя осеняя крестом.«Смотри, например, как летучая мышьпарит над осенним мостом.Как белая лошадь арабских кровейгарцует над трупом холодным.Как ловко влечет стрекозу муравейна радость личинкам голодным.Допустим, пророк презираем и наг,но в силу написанных строкостанусь навек я в иных временах,а значит, я тоже пророк!»И так от души показал я ему,что бедный козел и нахалисчез, испарился в дождливом дыму —и даже бутылки не взял.
***Вот гуляю один в чистом поле я,с целью сердце глаголами жечь,и гнездится в груди меланхолия,а по-нашему — черная желчь.
Жизнь постылая, что ты мне выдала?Ведь не просто я пел-ковылял, —хлопотал, мастерил себе идола,резал, красил, на гвоздик цеплял.
Здравствуй, бомж венценосный, со взоромгорящим, легкий, как шар голубой!Знаешь нашего главного ворога?Не слыхал? Ну и Брюсов с тобой.
Снежно, влажно на улицах жалкогогородка, и свобода сладка,удивляйся, взвивайся, помалкивай,покупай сигареты с лотка —
но какого ни высветишь генияв тесноте отступающих лет,в переломленном нет просветленияи в истлевшем сомнения нет.
***Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг,Где-то на севере дева читает Библию при свечах.Бог говорит мятежному вестнику: «Успокойся!»Где-то на севере, где подо мхом гранитблещет слюдою синей и воду озер хранит,верстах в востоку от Гельсингфорса.
Где-то на севере — был, говорят, и такой зачин.Если поверить книге, извечный удел мужчин —щит и копье, а женщин — шитьё, да детинеблагодарные, с собственною судьбой(девочкам — вдовьи слезы, мальчикам — смертный бой).Дева читает книгу, матушка чинит сети,
добрый глава семейства, привыкший спать у стены,(руку под щеку, на столик — трубку), обычные видит сны —нельма и чавыча, да конь вороной, наверно.Свечи сгорают быстро. Вьюшку закрыть пора.Всю-то округу завалит первый снежок с утра.Бог уверяет дерзкого: «Я тебя низвергну
в ад без конца и края». Кожаный переплетвытерся по углам. На окошке осенний ледскладывается в узоры: лишайники, клён, лиана.В подполе бродит пиво. Горестно пискнет мышь,в когти попав к коту, а вообще-то ни звука — лишьтрубный храп старика-отца — он ложится рано.
***Меняют в моем народеСмарагд на двенадцать коней,До страсти, до старости рвутся к свободе,И не знают, что делать с ней.Облаков в небе глубоком —Что перекати-поля в степи,И недаром своим пророкамГосподь завещал: терпи.А мы ни петь, ни терпеть не умеем,Знай торопим зиму в чужом краю,Загоняем бедных коней, не смеемВлиться в ангельскую семью.Как далёко за этот поход ушли мыОт садов Эдема влажного, отЗолотистой неодушевленной глины,От гончарных выверенных забот!Розовеет рассвет, саксаул-горемыка тлеет,Злится ветер, ночь-красавицу хороня.Да продрогшие агнцы бессильно блеютВокруг замирающего огня.
***Плещет вода несвежая в бурдюке.Выбраться бы и мне, наконец, к рекеили колодцу, что ли, но карте ветхойлучше не верить. Двигаются пески,веку прошедшему не протянуть руки,сердцу — не тяготиться грудною клеткой.
На спину ляжешь, посмотришь наверх — а тамта же безгласность, по тем же кружат местамзвезды немытые. Холодно, дивно, грустно.В наших краях, где смертелен напор времен,всадник не верит, что сгинет в пустыне он.Падает беркут, потоки меняют русло.
Выйти к жилью, переподковать коняс мордой усталой. Должно быть, не для меняиз-за наследства грызня на далекой тризнепо золотому, черному. Пронесласьи просверкала. Не мучайся. Даже князьтьмы, вероятно, не ведает смысла жизни.
***Готова чистая рубаха.Вздохну, умоюсь, кроткий видприму, чтоб тихо слушать Баха,поскольку сам зовусь Бахыт.Ты скажешь — что за скучный случай!Но жарко возразит поэт,что в мире сумрачных созвучийбесцельных совпадений нет.Зоил! Не попадает в лузутвой шар дубовый, извини!Его торжественная музамоей, замурзанной, сродни.Пускай в тумане дремлет пьяномосиротевшая душа,но с Иоганном-Себастьяноммы вечно будем кореша!
***Оглянись — расстилается, глохнет в окраинном дыменезапамятный град в снежной радуге, в твердой беде,где безногий поет у вокзала, где были и мы молодыми,где в контейнере мусорном роется пьяная Пифия, где
до сих пор индевеют в преддверии медленной одынеоплатные своды небес, где недолог неправедный суд,и Невы холодеющей венецианские водык долгожданному серо-зеленому морю несут
неопрятный, непрочный ледок. Хорошо накануне развязкивыпить крепкого, крякнуть, нетрезвую деву обнять.На гребцах похоронных галер белеют посмертные маски,а считалочка знай повторяется — раз-два-три-пять,
лишь четыре пропущено. Елки-моталки, друзья мои,обезьяньи потомки, дневного творенья венец,для чего же склонились вы над галактической ямою?Как звенит в пустоте ее жестяной бубенец,
как звенят телефоны в квартирах пустых, и не надо,нет, не надо, — давно ли и сам я, бесстыж, неумен,Бог весть кем обречен до скончанья временнадрываться валторною хриплой у Летнего сада…
***Перед подписью будет «я вас люблю и проч.».Подойди к окну, штору черную отодвинь,У незрячих любимое время суток — ночь,а излюбленный звук — зеленый с отливом в синь.Бирюзовый? Точно. Мыльной водой в тазуцепенеет небо над третьим Римом. Вспятьпоползли планеты. Видимо, бирюзубережет Всевышний, чтоб было нам слаще спать.Но и черно-белый в такой оборот берет —прямо спасу нет. Помолился бы кто за нас.Персефонин домашний зверь, саблезубый крот,поднимает к звездам подслеповатый глаз.Что он видит там? То же самое, что и мы,с тою разницей, что не строит гипотез, нетщится с дрожью связать бесплодную ткань зимыс облаками, стынущими в окне,и не верит, не верит, что мирозданье — верфьдля больших кораблей, предназначенных плыть во тьму.Пусть медведка, жужелица и червьхриплым хором осанну поют ему.Только наш лукавый, прелюбодейный род.никому не прощает своих обид,возвращаясь рыть подземельный ход,уводящий в сумеречный Аид.
***И завел бы дело, да негде взять капитала —сердце, правда, еще шуршит, но душа устала.так и мается, ленится, ноет часами, аколь пожалуешься кому — никакой pea…Обратись, говорят, к психологу, к психиатру,не занудствуй, ты здесь не самым главный, зелена мать.У кого (завещал пророк) раздавлены ятра,не пускать его в церковь, и вообще изгнать.Но ведь после ветхого, возражаю, Новый,а потом Мухаммад со своей коровой —все учили чихать на земную участь,и страдать, но зато просветляйся, мучась.Вот и просвещайся, счастливчик. Нам быбезнадежным вечером, под метельный войпоиграть в твои золотые ямбы,чтоб твердело небо над головой.Да откуда знать вам? Слов бессловесных орды —что овечье стадо, я б лучше решал кроссворды,пеленал детей, торговал бы красный товар,жизнь-копейку в залог предвечному отдавал.Так за чем же, любезнейший, дело стало?Сдвинем лодку с берега, не вдвоем, так втроем.Скрип уключин. Плеск вёсел. Душа устала.И Господь его знает, куда плывем.
***Как славно дышится-поется!Как поразителен закат!Не увлекайся — жизнь даетсяне навсегда, а напрокат.То присмиреем, то заропщем,запамятовав, что онадавно фальшивит в хоре общеми, очевидно, не нужнани громоносному Зевесу,ни Аполлону, ни зимехрустальноликой. Сквозь завесуметели тлеет на кормекораблика фонарь вечерний.Тупится черный карандаш.Сновидец светлый и плачевный,что ты потомкам передашь,когда плывешь, плывешь, гадая,сквозь формалин и креозотв края, где белка молодаяорех серебряный грызет?
***Все — грязь да кровь, все — слишком ясно,но вот к проблеск, ибо святГосподь, решивший, что напраснопять тысяч лет тому назадкопил на похороны Енох.Туман сжимается плотнейна низменных и неизменныхравнинах родины моей,ползет лугами, бедолага,молчит и глохнет, сам не свой,по перелеску и оврагуиграет щучьей чешуёй —и от Смоленска до Урала,неслышный воздух серебря,где грозовая твердь орала,проходят дети сентября.Мы все им, сумрачным, прощали,мы их учились пеленать.«Люблю тебя». «Петров, с вещами!»«За сахаром не занимать!»«Прошу считать меня…» «Удачитебе». «Должно быть, он в людской».Вступают в город, что охваченсухой тоскою городской —той, о которой пел АрсенийТарковский, хром и нездоров,в глуши советских воскресенийбез свечек и колоколов —«Добавь копеечную марку».«Попей водички». «Не отдам».По тупикам и темным паркам,дворам, тоннелям, площадямбредут, следов не оставляя, —ни мокрой кисти, ни строки —лишь небо дымное вбираяв свои огромные зрачки…
Вы просили меня написать, дорогая Н.?В окрестностях минус двадцать. Клавиатуракомпьютера запылилась. С промерзших стенстекают мутные капли. По Реомюру,я имел в виду, так что в термометре ртутьблизка к замерзанию, к гибели, как говорится.Недавно я бросил пить. В результате трудно заснуть,но легко просыпаться. А к вечеру добрых тридцать.С потолочной балки, дрожа, свисает паучья нить.Жизнь в феврале, вообще говоря, похожана цитату из Бродского, которую некому оценить.Смотришь утром в зеркало — ну и рожа!Я бываю в городе раза четыре в год —без особых восторгов, по делам бумажными хозяйственным. Вы спрашивали, как насчетразвлечений? С этим у нас неважно —телевизор, конечно, имеется, но программ всегодве (третья ловится скверно, да иесли честно, то нет по ней толкового ничего —чуть не круглые сутки одни сериалы). Знаяо моем былом пристрастии к чтенью, женаиногда выписывает по почте две-трикниги, в основном мемуары. Допозднаскрипит жестяной петух на морозном ветре,в подполе крыса шуршит. Завести бы кроликов, какмой старинный дружок Пахомов, у них и блох нет,и безобидный нрав, но решений таких впопыхахпринимать не стоит. К тому же, боюсь, передохнут.Изредка я шепчу «Привет!» ледяной звезде.Как сказал бы чиновник, в рамках данной депешиследует упомянуть замерзшее озеро, гделетом славно ловится окунь. Аз смраден, грешен.Как зека — овчарок, я слушаю лай дворняг.Страшный суд отложен, и музыка ухо режет.За рекою в город торопится товарняк,издавая то волчий вой, то чугунный скрежет.
***От нежданного шкалика нет алкоголикутакого блаженства, какполучает играющий в крестики-ноликив мировых электронных сетях.Жизнь пропащую — школьную ли, вокзальнуюцыганской скрипочки слезный визгпозабудет связавшийся с виртуальноюреальностью, услыхавший пискмышки с кнопочкою, — так первые зрителис неземным восторгом, давным-давновыходили из темного зала, где виделиневероятную вещь под названьем «кино» —обливались клоуны ледяной водицею,паровоз летел прямо в первый ряд…Это все, господа мои, репетиция.Через двадцать-тридцать лет, говорят,будут аэропланы, как гуси осенние,летать через Атлантику, и всерьезученые медики начнут наступлениена тиф брюшной и туберкулез.Будут вооружены капитан-исправникиатомными ружьями, облагородится нравчеловечества, и по всем краям, даже в Африке,распространится беспроволочный телеграф…
***У двери порог. На дворе пророк —неопрятный тип, отставной козыбарабанщик, мямлит, да все не впрок,и за кадром показывает языкподворотням, воронам, облакамбелокаменным, за которымиангел, как щенок, молоко лакализ лазурной миски. Ау! Возьмипять рублей, заика, на выпивон.У тебя яичница в бороде.«Я зовусь Никто, — отвечает он, —я зовусь Никто и живу нигде».«Неужели даже прописки нет?»«Горе всем родившимся, потомучто напрасно вы убавляли свети напрасно всматривались во тьму».«На себя погляди, и глаза промой».«Жизнь тебе дороже, а смерть родней,луч заката, двигаясь по прямой,Млечный путь огибает за девять дней.А иных пророчеств, от сих до сих,Не бывает». «Ну и гуд-бай, чудак!»Зря я беспокоюсь. Обычный псих.Их немало в нынешних городах.
***Отражаются лужи в древесном небе.Тополя прекрасны в своей наготе.Негромко поёт старик, никому не потребен,кроме собственных отпрысков, да и тенеохотно звонят ему — и не то что денегжаль на междугородные, но такой тарифразорительный — даже зажиточного разденет.Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.Дремлет в кресле, голову положив на грудь,и хотя кое-как умеет еще сам одеться,но не может ни пуговицу застегнутьна воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.Клонит в сон его, ах, как все время клонит в сон его!Что же он напевает, мурлычет что?Серой тенью душа его, сизой теньюплавает в виде облачка, и пальцы ее легки.Книга раскрыта, но что-то не ладится чтениесквозь давно поцарапанные очки,и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат отхолода, и прыгучие складываются строчкив что-то вроде «воздам, мне отмщение». Воти портрет художника в зрелости — темного, сирого.Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.Для него любая победа — пиррова,да и хмель — похмелье в чужом пиру.
***Заснувший над Книгою перемен не ведает Божьего света.Но я о другом — рассмотри феномен пророка, точнее поэта.Глаголом сердца охладевшие жег, и яростно пел, и тревожно.Ах, как же сомнительно это, дружок, вернее, вообще невозможно!Здесь сеем пшеницу. Здесь — просо и лён. И этот лужок распахать бы.Евгений Абрамович благословлен женою, потомством, усадьбой.В скрипучей мансарде за письменный стол под вечер садится ЕвгенийАбрамович, в черном халате простом, для муз и ночных вдохновенийеще, разумеется, не готов, но знает уже, чем заняться —есть в штофах настоек семнадцать сортов, а может, и все восемнадцать.Особенно давешняя хороша, где меда гречишного малость,терпка и не приторна. (Ноет душа, но это неважно — осталосьнедолго.) Вздыхает последний поэт, и все ожидает чего-то,сжимая полезный латунный предмет — рейсфедер немецкой работы.Пора молодеть, перестраивать дом, копить на поездку в Неаполь.Как все-таки славно живется трудом. Тушь жирная капнула на пол.Звезда покатилась. Луна поплыла. Залаял Трезор у калитки.Что, унтер в отставке, давай за дела. И жизни, и смерти в избыткена каждого выдано. Со свечи снимая без гнева и страханагар, бормоча, что и в царской печи не сгинула вера Седраха,Евгений Абрамович, как Пифагор, склоняется над чертежами,и мыслит, сужая презрительный взор; как страшно меня облажали!
***Школьная астрономия, где миллиардами леткрутится шар голубой и медлительно стынет…Горный хребет, допотопной твари скелет,не шевельнется, череп безглазый не вскинетв воздух разреженный. Вымерший зверь-камнеед,что подползал, урча, к разлому, развалу и сдвигу,выбиравший базальт помягче, и посвежее гранит,так и не дожил до занесения в красную книгу.Переселение душ, говоришь? Уверяют, что это не факт.Короток бронзовый век, только каменный — долог.Не был бы я двуногим без перьев — стал бы и сам литофаг,падший архангел, в крайнем случае палеонтолог,хриплый хранитель архива Господня. Но выбора нет,поздно мятежничать. Будем в труде и тревогежизнь доживать, да выискивать, щурясь на свет,чертовы пальцы в песке и куриные боги.Дом наш открыт всем ветрам. Прислонились к горамстарые рамы небесные, снятые с петель,крутится кинопроектор, роняя на белый экранзапахи снега и масляной краски. СвидетельК., вы заснули? Нет-нет. Просто на улице дождь,вот и заслушался. Тихо он однообразною маетсямузыкой, будто гадает — «дойдешь — не дойдешь» —на бесконечной ромашке ………………
Запоздалое посвящение Льву Лосеву
