Виктор Песиголовец
Лицо порока
Сказано в Святой Книге: «Не судите да не судимы будете». И еще: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
Пролог
Удары судьбы порой бывают настолько сильными, что от душевной боли человек способен потерять рассудок…
Я сижу в пустой двухкомнатной квартире на недостроенной улице Новокузнецкой. Я снял эту квартиру у одной старушки для того, чтобы было где, когда понадобится, спрятаться от мирской суеты. Здесь ведь никто меня не потревожит: ни семья, ни мои женщины, ни друзья-приятели. Я прихожу, варю кофе и сижу у окна, отдыхая от надоевших мыслей и эмоций. Я живу в этих стенах совершенно другой жизнью. Мне уютно и спокойно на душе.
Но сегодня я пришёл сюда умереть.
Я сижу у окна в гостиной, пью чёрный кофе, курю свои вонючие сигареты и смотрю сквозь пыльное стекло на уродливо-сумрачную улицу. На подоконнике ждёт своего часа старенький пистолет, подаренный мне несколько лет назад приятелем из военкомата. Пистолет заряжен, предохранитель снят.
Прошлой ночью произошло ужасное. Порвал с жизнью очень дорогой мне человек. Только теперь, когда его нет, отчётливо понимаю, что он для меня значил и как я перед ним виноват.
…Хайяле родилась в Баку. Василий — один из моих приятелей — просто похитил её у брата. Хайяле и Эльман жили в одной квартире. Снимали, как все азербайджанцы, приехавшие на заработки в Украину. Эльман очень опекал Хайяле. Но Васька втёрся в доверие, приспал его бдительность и украл.
Он поселил девушку в доме приятеля, отчалившего искать счастье в Подмосковье. Она побивалась, плакала, но потом смирилась. И хотя Хайяле была почти на двадцать лет моложе невзрачного и вечно хмельного Василия, мне показалось, что она его полюбила.
Эльман искал её. Но, ясное дело, не с помощью милиции. Он просто боялся обращаться в органы правопорядка. Ведь сам-то жил в стране фактически нелегально. Даже паспорта настоящего не имел.
Эльман как-то пришел ко мне. Потоптался у порога, повздыхал и нерешительно спросил:
— Как ты думаешь, Хайяле жива?
— Конечно, жива, — веско ответил я. — И счастлива.
Он посмотрел на меня взглядом ребенка, в одночасье потерявшего всех родных. В этом взгляде было многое: боль, тоска, отчаяние, безысходность.
— У нас в Азербайджане иногда крадут невест, — произнес Эльман печально. — Но чтобы в Украине…
Я развел руками:
— И здесь, дорогой, случается.
Он схватил меня за плечи, затряс.
— Ты что-то знаешь?
— Знаю…
— Говори!
Я участливо заглянул в карие глаза азербайджанца, источавшие влагу и надежду. Заверил, чтобы подбодрить:
— У Хайяле все в порядке.
Эльман опустил голову, задумался.
— Как я ее теперь выдам замуж, опозоренную? — упавшим голосом спросил он. — Что скажу матери?
— Мы поможем тебе выдать сестру замуж за хорошего человека, — великодушно пообещал я. — Не переживай!
— Кто это, мы? — с недоверием уточнил Эльман.
— Мы, твои приятели.
— Ладно! — смирился он и, поникший, как обмороженный цветок, медленно потащился прочь.
Каждый вечер Васька пропадал у Хайяле. Она предугадывала все его желания, стараясь угодить. Часами что-то стряпала на кухне и кормила, кормила…
Естественно, она не работала. Но, не разгибая спины, вкалывал Васька. Каменщиком на стройке. Кроме этого, почти каждый выходной подрабатывал на заводской свалке — добывал полезные отходы ферросплавного производства. Ваське нужно было содержать многочисленное семейство. И Хайяле. Ну, может, не только одну Хайяле. Васька слыл большим бабником.
Я приходил к ним часто и запросто, в любое время суток. И не имело значения, спят они или нет, дома или куда-то ушли. Ключи от квартиры Хайяле всегда лежали в моём кармане. Я приходил, пил у них водку, веселил их анекдотами. Когда Васьки не было, мы сидели с Хайяле вдвоём. Она просила рассказать что-нибудь забавное и, слушая, заразительно смеялась. Я никогда не забуду этот смех — заливистый, будто звон серебряного колокольчика. Вот только не вязался он с выражением чудных глаз девушки. Приглядевшись повнимательнее, в них можно было заметить детскую растерянность и смятение.
Вчера поздно вечером, изрядно подгулявший, я решил завалиться к ним отдохнуть. В окнах свет не горел. Чтобы не потревожить хозяев, я тихо отпер дверь своим ключом. Вошёл. На столе в кухне, как всегда, было полно жратвы. Васькиной любимой жратвы. Я сел покушать и выпить.
Через час, насытившись, заскучал. И тут дёрнул меня чёрт заглянуть в гостиную. Там я увидел страшную картину… Подвешенная к люстре, в мутных бликах уличных фонарей покачивалась Хайале. Ее окоченевшее тельце, скрюченное и исхудалое, только смутно напоминало облик той милой девочки, которую я знал и к которой привык.
Я упал на пол, как подкошенный. Потом, рыдая, пошел на кухню и допил водку, горькую от слёз. Мне все время хотелось найти какой-нибудь крючок, чтобы умереть рядом с Хайале…
Я ушёл. Брёл по проталинам, по клумбам, по дворам, по детским песочницам. Незнамо куда. Просто брёл.
Под утро я оказался в квартире на Новокузнецкой. И решил здесь умереть. Хайале не было. Васька где-то гулял.
Теперь вот, опутанный паутиной ледяной тоски, я сижу и тупо смотрю в окно. Нехотя тают сумерки. Небо тёмно-серым суконным одеялом покрывает мёртвый город.
Я собираюсь отправиться в небытиё. Я кладу руку на пистолет, сжимаю его и медленно отрываю от подоконника.
Но вдруг раздаётся звон стекла и в окне возникает размытый силуэт белокурой женщины. Я дёргаюсь как от удара током, и ошалело таращусь на неё: Господи, кто это? Я припадаю лицом к стеклу. Никого. Только снег…Снег? Да! Первый снег! Метясь, кружась, танцуя, он осыпает просветлённую улицу. Пушистый и ласковый, белый и чистый, как надежда. Он даёт мне силу, возвращает разум. Он спасает мне жизнь. Как когда-то, двадцать лет назад…
Я тащусь на кухню, достаю из холодильника бутылку водки и наливаю. Прямо в чашку с недопитым кофе. Выпиваю и замираю, прислушиваясь к душе. Она тихо, обессилено стонет. Ну вот, отныне в моей жизни на одну боль стало больше. Она, как и те, остальные, из острой, затмевающей разум постепенно превратится в хроническую, временами то притухая, то разгораясь и обжигая сердце.
Потери в жизни неизбежны. А душевная боль — ее спутница. Вырастая безотцовщиной, я впервые испытал что-то похожее на боль ещё в детстве, когда осознал, что мне некому, кроме неразбитной матери, пожаловаться на издевательства более взрослых пацанов, что в этом жестоком мире мне не у кого искать защиты и покровительства. Впрочем, тогда это была не настоящая боль. Это, скорее, была лишь горечь от чувства собственной ущербности. Боль пришла потом, позже. Ее симптомы я прятал глубоко в душе, стараясь всегда держаться молодцом. Особенно в редкие приезды отца. Настолько редкие, что хватит пальцев одной руки, чтобы их все пересчитать. Мать развелась с ним, когда мне было около года. Не выдержала его тяжелого характера и пьяных выходок. Отец потом уехал куда-то на Север. Там сходился то с одной, то с другой женщиной, менял адреса и друзей. В итоге — впустую прожитая жизнь и нелепая смерть в жалкой лачуге на окраине рабочего поселка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
