— Надя! — позвал я. — Отворяй, у меня ноги окоченели!
Наконец щелкнул замок. Один. Потом — второй. Звякнула цепочка. Дверь приоткрылась, в проеме появилась крашенная голова Надежды. На голове — мелкие кудри, которых у жены Михаила я раньше никогда не видел. Глаза подведены, губы — подкрашены, на щеках — слой штукатурки. Если бы не знал, кто передо мной, подумал бы, что попал в пансионат для престарелых проституток.
— Ой, Ваня! — смущенно улыбаясь, она впустила меня в квартиру.
В прихожей я бросил на пол пакеты и стал стаскивать обувь.
— Проходи, проходи, Ванюша, на кухню! — суетилась возле меня Надежда. — Ты замерз, бедненький, сейчас отогреешься!
Я шагнул в распахнутую дверь кухни. На плите что-то шипело в сковородке, под потолком висело облако табачного дыма. За столом, уставленным тарелками, блюдцами и пивными бутылками, сидел худощавый немолодой мужичок в майке и спортивных брюках. Я сам был далеко не трезв, но сразу заметил, что он пьян, как змей.
— К нам гости пожаловали? — мужичок приподнялся со стула и подал мне свою широкую, жилистую руку работяги, сплошь украшенную витиеватыми татуировками. Представился, картавя и шепелявя одновременно: — Федор! Можно просто Федя!
Я назвал свое имя и присел на табурет у стола.
— Феденька, налей гостю! — Надежда, сняла полотенце с крючка на стене и застелила мои колени. — Ванюша, вот голубцы, вот варенички с творогом! Кушай, угощайся!
Мужик наклонился, извлек из-под стола початую бутылку водки и, налив в пустую чашку, пододвинул ко мне. Затем плеснул в другую чашку. И вопросительно посмотрел на Надежду: — А ты, мать, выпьешь еще немножко?
— Нет, нет! — замахала она руками. — Я просто посижу с вами.
— Пять капель! Всего пять капель, Надюха! — настаивал Федор.
— Ну ладно! Налей мне чуть-чуть, самую малость, — смущаясь, согласилась Надежда.
Чокнувшись, мы выпили. Я взял вилку и стал ковырять жареный картофель в сковородке. Федор закусывать не стал, закурил.
— Ты работаешь? — спросил он меня, кося пьяным глазом. — Где?
— В газете работаю, — ответил я, отложил вилку и тоже задымил.
— Кем? — глаза мужичка блуждали по моему лицу. Он уже не мог сосредоточить взгляд.
— Редактором.
— Пишешь?
— Пишу.
— Калымная, небось, работенка-то? — Федор швырнул только что начатую сигарету в жестянку из-под скумбрии и, взяв бутылку, опять налил себе и мне. Надежде уже не наливал.
Я неопределенно кивнул головой.
— Ну, за такого человека не грех и выпить! — воскликнул он с пафосом и уронил голову на грудь. Покачавшись из стороны в сторону, обратился к Надежде: — Не грех, а, хозяюшка?
— Не грех, не грех, — закивала она.
— Тогда поехали!
Выпили. Через минуту Федор понес околесицу и начал заваливаться на бок. Я подхватил его, с помощью Надежды оттащил в гостиную и уложил на диван.
Потом Надежда приготовила крепкий чай. Прихлебывая его в прикуску с рафинадом и вишневым вареньем, мы стали беседовать о жизни.
Влив в глотку еще две чашки водки и опять захмелев, я рассказал жене покойного друга и о Маше, и о Насте, и о Диане… Рассказал, не тая правды, не щадя своего самолюбия, не боясь показаться в ее глазах нехорошим человеком. Она слушала внимательно и не перебивала, только иногда осторожно смахивала полотенцем слезы с моих ресниц.
— Прости, милая подружка, что выложил тут перед тобой свои проблемы, — попросил я потом, обнимая ее за покатые плечи, как сестру. — Просто нужно было хоть раз в жизни выговориться перед кем-то из близких людей. Сил уже нет, носить все это в себе!
— Понимаю, Ванюша, все понимаю! — вздохнула Надежда, ласково поглаживая мою руку. — Тяжко у тебя сейчас на сердце. Знаешь, что я тебе посоветую? Сходи в церковь! Исповедуйся батюшке! Увидишь, насколько легче станет, как просветлеет душа!
Я обещал.
Мы посидели, повздыхали, и я начал собираться. Надежда тоже оделась, чтобы проводить меня на автостанцию.
Когда билет был куплен и автобус должен был вот-вот отправиться, Надя, взглянув мне в глаза со смущением, попросила:
— Не осуждай меня, Ванюша!
— За что? — не понял я.
— За то, Ваня, что изменила памяти Михаила, твоего друга. За Федора прости!
Я обнял ее, прижал к груди:
— Не за что мне прощать тебя, сестричка!
— Понимаешь, — прошептала она горячо, — я счастлива. Первый раз за свои сорок шесть лет. Пусть Федя немолодой, пусть чересчур увлекается выпивкой, но он… Понимаешь?
— Понимаю. Он любит тебя.
Я крепко поцеловал ее и запрыгнул в автобус. Дверь закрылась. Надежда улыбнулась мне сквозь слезы и приветливо помахала рукой.
Автобус тронулся.
С небес, чистых и ясных, как глаза безвременно ушедшей Маши, посыпался яблоневый цвет. Белые, белые лепестки…
Ну вот, зимний май настал. Последний месяц моей осени…
Эпилог
Я сижу в квартире на недостроенной улице Новокузнецкой. И маленькими глотками пью, обжигая губы, черный кофе. Водку я больше не употребляю. Завязал. Пошел к врачу и закодировался на десять лет.
Но это не все перемены в моей жизни. Я оставил работу в газете и перешел на государственное радио, где когда-то уже подвизался в качестве редактора. Зарплата, конечно, копеечная, но нужно было сменить обстановку.
Пистолета, кстати, у меня уже нет. Я выбросил его в Мокрую Московку — есть такая задрипанная речушка в Запорожье.
Я пью кофе. И смотрю в окно. Зимы уже нет. Она рано умерла. Захлебнулась потоками талой воды.
Как часовые у мавзолея Ленина, вытянувшись по струнке, стоят у дома юные березки, наряженные в зеленые мундиры, и бодро салютуют ветками весне. Да здравствует март! Да здравствует грядущее тепло! Да здравствует новая жизнь!
Сегодня я пришел в эту квартиру в последний раз. Вот посижу, попью кофейку и отнесу ключи хозяйке, она живет в соседнем подъезде. И этим подведу черту под прошлым. Все, мосты сожжены, ни шагу назад! Я теперь другой. Жизнь земная и жизнь загробная осветились для меня иным светом. Я многое понял, многое переоценил, мне многое открылось. И я совершенно потрясен и озадачен.
Я пью кофе и курю свои вонючие сигареты. Я не хочу ни о чем думать. Ни о былом, ни о будущем, ни, уж тем более, о настоящем. И желаний у меня нет никаких.
Чем бы заполнить эту холодную, эту жуткую пустоту в душе?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
