Моя в наказание
Мария Акулова
Глава 1
Айдар
— Чувствуешь, Салманов? — Вячеслав Тарнавский, будущий судья одного из самых известных, коррумпированных и денежных судов столицы, взмахивает рукой, направляя потоки римского воздуха себе в лицо.
— Что чувствую? — Я слежу за еще университетским хорошим другом, позволяя губам подрагивать в улыбке. Тянусь за чашкой и делаю глоток крепкого итальянского кофе.
Как ни странно, пусть ночь была бессонной, но настроение у меня хорошее.
Типа отпуск. Рим. Лето. Вокруг — шумная толпа. За спиной — Пантеон. Ноги вытянуты под столиком на летней террасе туристического кафе. На языке — вкус итальянского эспрессо.
— Запах свободы, Салманов. Это запах свободы!
Слава шутит свою дурацкую шутку до конца. Сам смеется, а я просто игнорю.
Пошел нахуй.
По-доброму, конечно.
Мы встретились, потому что случайно оказались одновременно в городе на семи холмах. Я думал поговорим о жизни и его планах, а в итоге все полчаса — о моей давнишней «отсидке». Которая длилась два месяца пять лет назад и закончилась моим безоговорочным оправданием.
Тогда я еще работал областным прокурором. Взял за яйца страшных людей, десятилетиями сидевших на таможенных схемах. Знал, что нужно быть очень-очень осторожным. Никаких бабок ни у кого не брал, но меня «поймали» на взятке.
Спасибо любимой жене.
Бывшей, слава ее многоуважаемому Аллаху.
Но если об «отсидке» я еще готов говорить и даже терпеть шуточки, то об этом — нет. Вспоминаю — в висках стучит.
Сложно самому себе ответить, почему до сих пор так кроет. Но кроет. До конца не отпустил.
Этой ночью я хуево спал из-за навязчивого сна и тонких стен дорогого пятизвездочного отеля. В одном из соседних номеров — ребенок, справиться с которым мамашка не могла до самого утра. Он рыдал и рыдал, и эти слишком трагичные рыдания заползали мне в уши. Бесили. Душу теребили. Почему-то.
У меня нет детей и скорее всего не будет. Не сложилось. Не срослось. С детьми в комплекте идет мать, а ни один из двух моих браков ничем хорошим не кончился.
Сначала по-любви развелись. Потом по-договоренности получил нож в слишком расслабленную спину.
Видать, не семейный я человек.
Но сейчас в уши снова заползает детский плач. Мне кажется — тот же, из сна. Не хочу его слышать. И тревогу чувствовать не хочу. Трясу головой, фокусируюсь на Тарнавском.
— Ты когда домой, Салманов?
— Через три дня. Нужно офис новый запускать. Хочу присутствовать.
Слава кивает и скалится. Снова шутить хочет. Ну шути.
Про нынешнюю работу — с радостью.
— Не жалеешь, что в бизнес ушел? Тебя же вроде тогда просили остаться?
Мотаю головой. Не жалею ни на грамм. Это Славе предстоит погрузиться в систему по самую макушку. Нахлебаться дерьма и дай бог вынырнуть. Я свое дерьмо уже выхлебал. Да и предательства я не прощаю.
Механику процесса моего слива я изучил досконально. Разобрался в сути подставы и роли каждого причастного.
Я понимаю, что мое же начальство изучило мою жену хорошо, что хитрые люди надавили на больное и очень грамотно, но простить предательство всё равно не могу. Ни им, ни почему-то, сука, ей. Особенно ей.
Правда она и не просила больше. Разок и всё. Достаточно.
Видимо, мое обещание уничтожить, если встретится, ее впечатлило.
Но все это не ко времени. Хватит.
— Немного в справедливость поиграл, наелся. Кому-то надо и бабки зарабатывать.
Слава фыркает. Мне в затылок снова бьет плач.
Сука, да бесит.
Стреляю взглядом на площадь. Почему дети вечно рыдают?
Мамаши вообще умеют со своими детьми справляться? Если нет, то нахуя заводят?
Я злюсь слишком сильно, как на самую рядовую в мире ситуацию: детский плач в публичном месте. Но он меня до костей пробирает. Громче становится. Определяет сердечный ритм.
— Что ищешь?
Игнорируя вопрос Славы, продолжаю крутить головой, пока не натыкаюсь взглядом на девочку.
Она стоит посреди площади. Кажется, что одна.
Я вижу только спину — маленькую, почти полностью укрытую темными вьющимися волосами. Года три-четыре, наверное?
В душе не ебу. Я ж не по детям.
Я вроде бы нашел источник мучительных звуков, но легче не стало. Смотрю на нее, жду появления мамки, но плач продолжает разрывать как будто изнутри.
— Потерялась, что ли? — Слава прослеживает за моим взглядом и спрашивает. Я пожимаю плечами.
— Походу.
Щурюсь, смотрю на нее.
Девочка трет глаза, крутится, поднимает лицо в небо, сжимает кулаки и кричит:
— Аллах, верни мне маму-у-у-у!!!
Не на итальянском и не на анлийском.
Внутри что-то щелкает.
— Я подойду.
Кивка от Славы не жду. Встаю и спускаюсь с террасы. Я в жизни такого не делал. Точнее нет. Однажды делал. Тоже сердце дрогнуло. Тоже из-за девочки. Но той было двадцать и так, как она меня об землю ебнула за помощь, ни один мужик не смог бы.
Но тут другое. Тут — ребенок.
Она успевает обернуться. Я — немного рассмотреть лицо. Заплаканное. Мокрое. Нос курносый. Ресницы слиплись. Платье красивое. Волосы блестят. На голове — бант.
Не похожа на бродяжку или неблагополучную. Да и судя по речи — ребенок туристов.
Она снова запрокидывает голову и отчаянно плачет в небо.
Я опускаюсь перед ней на корточки.
— Эй, привет… — Надо улыбнуться и сыграть доброго дядьку. Потому что хмурых дети боятся. Правда они вообще дядек должны бояться, если у мамом ум есть. Но насчет этой у меня сомнения. Как такую кнопку можно было потерять?
Кнопка опускает взгляд. Смотрит на меня. Икает.
Качает мне кровь вместо сердца. Чего вдруг качает?
На меня смотрят зеленые-зеленые глаза. Красивые. Как и волосы.
— Салам, — малышня здоровается, я улыбаюсь.
— Салам. Ты откуда такая?
— Из Пантенола, — ребенок отвечает уверено. Успокаивается быстро. Вот и умница. Видно, что боец.
— Из Пантеона?
— Да, Пентагона.
Опять улыбаюсь.
— А мама где? В Пентагоне или Пантеноле?
Своим вопросом ставлю малышню в затруднительное положение. Она зависает. Думает.
А я злюсь и глаз оторвать не могу. С чего вдруг, блять? С чего вдруг?
— Там, — малышка выкручивается, указывая пальцем на Пантеон. Он огромный, внутри толпы и толпы. Не удивительно, что потерялась. Странно, что вот так стояла, и никто не подошел. — Мы пошли в гости в дом ко всем богам. Мама сказала, это не тот, где наш Аллах живет, но мы можем и других посмотреть, — губы снова дрожат. — Я за котом побежала. А теперь…
Возвращается взглядом ко мне, снова чуть не плачет.
Чужих детей трогать нельзя, я знаю. Я ж как-никак юрист, но с этой действую интуитивно.
Тянусь к носу и щелкаю. Она отвечает растерянным: «ой», я улыбаюсь — она улыбается.
Мне кажется, делает это как-то знакомо.
— Мобильного нет?
Мотает головой. Тупо, но это претензия не к ней.
— А мамин номер может?
Активно кивает.
— На кофточке.
Тычет куда-то за спину, я плюс-минус понимаю. Разворачиваю ее аккуратно и достаю бирку. Там правда есть данные на английском. Ну хоть тут слава яйцам. Додумались.
Читаю: Сафие.
Красивое имя. У меня мать так звали. Она умерла в прошлом году. Мы успели увидеться. Может поэтому девочка трогает?
— Чья ты такая, Сафие? — спрашиваю, перепечатав номер на мобильный и вернув ребенка к себе.
Смотрю в лицо и продолжаю видеть сходство. Даже тревожно. Может это просто национальное?
— Мамина.
Улыбаюсь.
Держу палец над кнопкой вызова, но медлю, не жму.
— А папа где? — Не мое дело вообще. Сам не знаю, зачем спрашиваю.
Девочка тяжело вздыхает и устало объясняет тупенькому мне:
— Нет у меня папы. Только мама и Аллах. Он нас от всего бережет.
Звучит как-то обреченно и по взрослому. На сей раз улыбку из себя я уже выдавливаю. Потому что это грустно.
