Наталия Георгиевна Медведева
Смерть Юрского
Есть мальчики… юноши… Короче, глядя на них сразу понимаешь: они из актерства. Только не иа того, когда актерством уже деньги зарабатывают, а когда актерство еще Мечта. В него, актерство, еще мечтают попасть. А поэтому глаза — они открыты широко, распахнуты — все-все видят, замечают, ничего не пропускают, за всем следят. Рот слегка тоже открыт, слегка даже дебильно так — от удивительного восторга перед жизнью. И часто пьян. От того же восторга. Предрасположен к быстрому опьянению.
Таким был Толечка. Только к тому же он был заражен страстью к одному из представителей Мечты. К Юрскому. Толечка играл Юрского. Он разговаривал его голосом. Он делал ртом, как Юрский, будто во рту горячая картофелина, поэтому звук слегка глухой. И это было ужасно: просто несчастье. Потому что Толечка, он эмигрировал. А кто же знает Юрского за пределами Родины? Кошмар, в общем. Если бы он подражал Лоренсу Оливье, если бы он им был заражен… Но Толечке не посчастливилось быть вхожим в закрытые залы просмотров иностранных шедевров, как некоторым мальчикам, и он совсем не знал Оливье. И вообще он любил театр, хоть Оливье прекрасный актер театра — об этом Толечка вообще не знал. „Идите в театр…" — шептала Доронина задыхаясь, и он шел, он бежал, и он сидел в театре днем и ночью. В буквальном смысле ночевал иногда в Одесском Малом, где тетя работала, спрятавшись среди декораций, оставшись один в театре на целую ночь… И он играл графа Нулина. То есть он играл Юрского в роли графа Нулина. Вот кошмар-то! Ему бы играть Джона Траволту! Разучивать танцы с пассажами из „казачка", готовить себя к Голливуду, к „Субботней лихорадке", к 77-му году, делать бедрами приглашающе-зазывающие движения… А он — Пушкина! Кто же знает, что это такое, в Голливуде? А он ехал в Голливуд. С семьей. В Лос-Анджелес вообще-то, но Голливуд там за углом.
Толечка не очень хотел эмигрировать. Но у него был такой слабый характер… Да и не оставаться же ему одному-одинешеньке, если все родственники уже уехали. Только его семья и осталась в Одессе, даже театральная тетя уехала в Израиль. Его родители тоже не были людьми с железной силой воли. Тихие такие люди были, пожилые. Поздно у них Толечка родился. Они заняты были наукой и литературой, театрами и живописью. Одесские интеллигенты. Размеренно и тихо говорящие. Со страстью, но хорошего тона. О Бабеле и Шагале, Мейерхольде и Мандельштаме. Вот такой набор, то есть выбор. Потому что они выбрали, кто им ближе, роднее и дороже. Ну и Пушкин — потому что он вообще начало начал. И не совсем даже русский. Он иногда даже как француз. Совсем французские у него стихи иногда, будто переводы, так что на французский их переводить как-то странно, поэтому и не очень переводили.
— Мадонна! Синьора, позвольте… — сказал Толечка юрским голосом.
Он стоял на лестничной площадке пансиона для эмигрантов. В кромешной темноте. Только свеча его освещала. Снизу. Театр получался. И девушка, которой он сказал это, таким его и запомнила: снизу вверх, юрский голос, может, сам Юрский, темно. Римские электрики бастовали уже третий день.
— Я не Мадонна, я Натали. Давайте помогайте, театр потом будем устраивать.
Эта Натали была тоже из оставленной Родины и тоже немного из Мечты — рот приоткрыт. Но скорее оттого, что семнадцать лет всего. Она помогала размещать новых эмигрантов в пансионе. Уже несколько месяцев жила в Риме и была на эмигрантку не похожа — поэтому Мадонна. Толечка был поражен. К тому же повышенная впечатлительность. Ну и самому — восемнадцать лет. Он уже поступил в Одессе в Театральный…
Конечно, совершенно уверенно можно сказать, что этому мальчику не надо было эмигрировать. У него рот хоть и приоткрыт дебильно, он не Крамаров. Он не комик! Он должен руки заламывать, стоя у края сцены, у самой рампы, ронять длинную челку на глаза, а в глазах — слезы. А кто же ему даст это делать в Голливуде? Там совсем не надо трагедий, тем более внутренних, потому что зритель не придет. Или придет, если ты уже Роберт де Ниро. А как и когда им стать? Сколько лет на это надо положить? Толечке еще только восемнадцать! Значит, до тридцати пяти надо дожить и все время играть, играть, играть… Кого же Толечка сможет играть в Калифорнии? Он совсем не калифорниец. Русских? Но еще не наступил „детант" и все русские — плохие. А значит, и внешне — уроды. А Толечка очень даже симпатичный, не толстый. Худой и печальный.
Последняя его роль была в „Здравствуй — это я!". В театральной студии еще. Вся студия играла, хотя там всего два персонажа. Но студию разделили на
пары, и каждой паре досталось по две сценки-картины. И на занавес вся студия выходила. На премьере так бесновались, что и режиссершу вызвали на бис. Толечка все переживал за свою партнершу Инку. В их сцене она к нему подходит и сзади руки на голову кладет, обнимает его голову и должна сказать: „А глаза-то у тебя… зеленые". Но мизансцена неправильно была сделана. Оттого, что она подходила сзади, получалось, что она его за уши держит. Вот и говорила поэтому все время: „А уши-то у тебя, зеленые!" Ужас. Каждый раз она говорила „уши". А режиссерша не понимала, что надо ее переставить, пусть бы она Толечке в глаза глядела, они у него действительно зеленые. Даже очень. Они еще репетировали „Очарованного странника", и Инна пела романс „Глаза твои зеленые, уста твои обманные…". Толечка не играл главную роль, но знал, что Инна ему поет. У них роман был.
В институте ему сразу сказали: „Вы нам, молодой человек, это бросьте. Нам второй Юрский не нужен". И так далее в этом духе. Но в то же время нравилось всем, что Толечка — Юрский. Потому что Юрский всем нравился. Пусть и полный рот картошки, он все-таки замечателен. А с Дорониной когда — это шедевр. Вообще, хотелось верить, что они всегда вместе, так и играют этих персонажей. Она — смесь „Три тополя на Плющихе" со „Старшей сестрой", он — граф Нулин и… какой это фильм был с ним, он там кричит? У него замечательно так, очень по-своему получалось кричать. Вообще, Доронина должна была быть замужем за Юрским. Или хотя бы сожительствовать. С разными квартирами. И в то же время вместе. Ну, уходили бы друг от друга иногда. Доронина бы к Ефремову… Да, а на самом деле — они там, может, ненавидят друг друга, глаза выцарапать готовы и глотки перегрызть… А? А зритель хочет их по-своему разложить. А?!! Вот именно, в постель хочет положить. Ну это даже замечательно для актера. Это значит, он так вошел в нашу реальную жизнь уже, что мы его видим по-настоящему, он живет уже в нашей действительности. Толечка еще обожал этот обычный вроде, маленький фильм Одесской киностудии „Городской романс". Там очень хорошо была жизнь отображена. Все вроде нормально, как на самом деле, но пронизано такой безысходной грустью… Никому не известная актриска там играла и Евгений… а, Толечка забыл его фамилию, играл еще в спектакле „Валентин и Валентина". Нехороший спектакль, потому что вроде как фильм, реальный, но без тайной грусти, ничего там не было.
— Послушайте, синьора… — говорил Толечка юрским голосом.
— Толька, перестаньте в самом деле. Отвыкайте уже. Вы уже в другом мире! — Это Натали ему говорила, потому что, ей хоть и семнадцать, она была сообразительной девушкой и быстро все поняла.
Здесь Юрский не известен, поэтому не нужен. Но скорее не поэтому, а потому, что Юрский — это же БДТ Товстоногова, а такое только, может, в Англии еще и осталось. А вообще, театр как поэзия — далеко от авансцены искусства. Для избранных только. Отдельный мир, закрытый.
В Лос-Анджелес очень многие хотели ехать. Потому что многие были из Одессы, Львова, Киева, Черновцов, Чопа — и Лос-Анджелес тоже казался югом, полукурортом: пальмы и море. Ну и вообще — это что-то райское, раз там почти всегда солнце! О том, что там даже пешком нельзя ходить, никто и не догадывался. А те, кто там жил, писавшие письма родственникам, ну что же, они вынуждены были сразу научиться водить машины, и сразу это становилось неотъемлемой частью жизни — машина, гараж, паркинг, фривей, — поэтому на этом как-то внимание не заостряли в письмах. Никто не писал: „Надька! Здесь чудовищно. Никто не ходит. Ни одной живой души на улицах. Поэтому даже тротуары метровые. Все в машинах. Всюду и везде. Есть район Санта-Моники или Вествуда, где можно пешком походить, но это так странно теперь — ходить мешком, — что там как в зоопарке себя чувствуешь. Ходят в супермаркетах, которые здесь занимают такую же площадь, как наш Казанский собор!"
Натали тоже ехала в Лос-Анджелес. У нее там муж американский был. Но по его приглашению ее не пустили. Вот она и придумала, что у нее дедушка еврей, а документы сгорели во время войны. У половины эмигрантов документы были „сгоревшими", архивы пылали в 42-м году! Поэтому у половины эмигрантов и были дедушки и бабушки евреи, хотя сами они совсем не были похожи на семитов. Но Толечка был еврей, так что ему ничего не надо было придумывать, как и его родителям — целы были их документы.
