Сабина Грубер
Коротко об авторе
Сабина Грубер — известная австрийская писательница, драматург и эссеист, лауреат многих литературных премий. Родилась в г. Мерано, в той части Тироля, которая ранее принадлежала Австрии, а в начале XX века отошла к Италии. Изучала германистику, историю и политологию в университетах Инсбрука и Вены. После окончания преподавала немецкий язык в Венецианском университете, затем в Клагенфурте. По словам самой С. Грубер, ее сформировали две культуры: немецкая и итальянская. Поэтому, несмотря на родной немецкий язык, ее все время тянет в Италию.
Не случайно герои первого романа Сабины Грубер «Неприкаянные» (1996), родившиеся на севере Италии, уезжают, спасаясь от гнетущего их одиночества, в Вену, а потом в Венецию. Этот роман С. Грубер назвала редким и почти неупотребляемым словом «Aushäusige», однако смысл его понятен: речь идет о людях, которые по собственной воле покинули родное гнездо и пытаются обосноваться где-то еще, но везде остаются чужаками.
С. Грубер избегает последовательного изложения событий. В ее книге сменяют друг друга на первый взгляд совершенно разрозненные эпизоды, настоящее перемежается прошлым; главные герои говорят, перебивая друг друга, и не всегда легко определить, кто есть кто, а может быть, это сам автор. Критик журнала «Ди брюкке» Петер Хандке написал о романе: «То, что столь многое остается открытым и лишь слегка затронуто, наполняет всю вещь ветром и светом».
Сейчас Сабина Грубер живет в Вене и пишет новый роман под рабочим названием «Предположение».
_________________
Издательство благодарит Отдел культуры Управления Федерального канцлера Австрии (ВКА) и издательство «Визер» за поддержку в издании этой книги.
Герои романа, неприкаянные, бегут от одиночества, чтобы наконец понять: тот, у кого не было настоящего дома на родине, не построит его ни в каком другом месте.
«Нойе цюрихер цайтунг»
НЕПРИКАЯННЫЕ
Посвящается
Аннемари Монауни Грубер
и Францу Томасу Майзлю
Глава первая
1
Вот, начинается, думает Рита, сейчас Эннио склонится над столом, смахнет прибор, тарелка с рыбьими костями перевернется, тут он всем телом наляжет на столешницу, дотянется до радиоприемника и примется рыскать по разным каналам, пока не поймает воскресную станцию и возгласы «гол!», «офсайд!» снова не заставят ее насторожиться и ждать. Только когда матч закончится и рюмки и тарелки снова окажутся в безопасности, она сможет покинуть свой пост, а он будет и дальше крутить ручки настройки или выключит радио вообще.
Рита надеется, что он уйдет из кухни, но он остается сидеть напротив нее, руки молитвенно сложены у подбородка, голова опирается на согнутые большие пальцы; и будто ее здесь нет вовсе, будто остатки еды сами собой убрались в предназначенные для того шкафы, он не отрываясь смотрит на пивные бутылки, которые все не исчезают из его поля зрения, хотя дверь холодильника хлопает то и дело. Рита поворачивается к нему спиной, бросает в мойку кастрюлю, гремит тарелками, ставя одну на другую. В последнее время она все реже его дразнит. Плечи у него как-то обвисли и презрительно дергаются, когда она на него смотрит. Эннио уже не способен различать вопросы и ответы; чтобы выразить сомнение и озабоченность, он закатывает глаза, шевелит губами и дергает щеками, а произносить внятные слова и фразы уже почти перестал. Он ковыряет ногтем дерево, болтает ногами — туда-сюда, пока это раскачиванье, постукиванье скамейки не начинают действовать Рите на нервы и она в раздражении не хватает его за ноги: прекрати, от тебя рехнуться можно!
У Риты не остается времени его отчитать: Эннио встает, чуть не падая ничком, словно не может устоять перед ее взглядом, но резко выпрямляется, чтобы оттолкнуться от нее, почерпнуть у нее силы пройти расстояние от кухонного стола до спальни, которое он одолевает с трудом, волоча за собой непослушные ноги, натыкаясь на мебель и притолоку.
Оставшись наедине со стульями, она думает: а что, если бы всего этого времени, всех этих лет не было, если бы она взяла и убила его, намеренно и коварно ударила бы и била до тех пор, пока голова у него не свесилась бы на грудь, не дернулась в последний раз. Избавясь от этого медленно разлагающегося, непрестанно пахнущего рыбой тела, она бы еще раз отважилась прорваться в жизнь. Но пока она мысленно отправляет Эннио в землю, он с храпом восстает к жизни: холм на постели шевелится, посреди анютиных глазок и хризантем вылезает наружу ступня. Опрокидывается ваза, свеча перестает мерцать.
Когда Рита на цыпочках выходит из дома, уже темно. Она сворачивает не в тот переулок, озирается: в свете лампочки над входной дверью копаются в мусоре кошки, разорванные мешки устилают ее путь. Немного подальше она останавливается перед дверью бара, высматривает за стойкой очертания некой фигуры. Никогда бы не вошла она в это заведение одна, не смогла бы выдержать устремленные на нее взгляды. Заслышав шаги, она поворачивает голову в сторону тупика и роется в сумочке. В условленное время скрипит дверь, она идет на несколько шагов впереди, он молча следует за нею. Если кто-нибудь пойдет за ним следом, то увидит, как между его ногами мелькают ноги Риты; кажется, будто его огромная тень поглощает ее сзади, его уверенная поступь определяет скорость ее шагов. Ступени последнего моста он берет в несколько прыжков и тем выбивает ее из ритма. Едва она успевает дойти до арки проходного двора, как его лицо уже нависает над ее лицом, он хватает ее — это его приветствие. Из кармана брюк он достает связку ключей, позвякивает ими у нее над ухом и приглашает следовать за ним.
Здешний хозяин — клиент моего мужа, говорит Рита. Она находит это заведение безвкусным, добавляет, что оно напоминает ей об Эннио, все съеденные здесь рыбы погибли у него в лодке, на этой плавучей бойне. Пока она говорит, а ее глаза ищут за остекленной дверцей холодильника рыбьи тушки, он прижимается к ней. Взгляд ее замирает на давно издохших раках-богомолах.
Дома, размышляет она, дождевальные установки разбрызгивают теперь на полях воду из оросительных каналов; каждый второй понедельник Заячий луг, что выше деревни, заливает водой. Плющ там желтеет, а зеленый лук вообще не желает расти. На том Заячьем лугу я вкусила первый поцелуй, когда уже сочинила себе идеальную любовь и позднее все к ней примеряла. Позднее ветви яблонь сомкнулись над машиной Мартина, и с такой же решительностью, с какой гонял отцовское авто по ухабистой тракторной колее Яблоневого луга, полез он ко мне под юбку. Добившись своего, отыскал в бардачке между дорожными картами бумажный носовой платок и вытер кожаное сиденье.
Альдо сдвигает в сторону корзинки с хлебом, без слов падает на Риту. Она пугается собственных движений, того, что отдается ему, когда надо бы отвернуться, участвует в игре, идет навстречу. На пути домой перед глазами у нее копошатся раки; то, что осталось от него, стекает по ногам теплой влагой.
Рита делает множество дел сразу. Поскольку она пытается всюду поспеть, голова у нее идет кругом. Она такой неорганизованный человек, что вечно попадает в цейтнот. Магазины вот-вот закроются, а она еще ничего не купила. Собирается гроза, а белье висит под открытым небом. Она знает, как надо себя вести, чтобы хоть иногда казаться себе стоящим человеком, испытывать нехватку времени, как другие, чем-то заниматься, как другие. Ее занимает не то, что хотелось бы делать самой, а то, что ей надо делать для других. Она стряпает для Эннио, открывает ему дверь, когда он приходит домой. Складывает пижаму и кладет под подушку. Вечером отворачивает одеяло. Вещи, которые не привлекают к себе внимания, она перемещает так, что они начинают мешать: вазу с георгинами ставит на тумбочку возле кровати, белье кладет в умывальник. Иногда она выбрасывает важные записки или свежую рыбу, относит в чистку костюмы, когда ее никто об этом не просит, все переустраивает по-своему. Такое поведение, понятное только самой Рите, для Эннио невыносимо. Непредсказуемость — ее оружие, так она привлекает к себе внимание, и пусть это будут лишь проявления недовольства: она подвергается нападкам — значит, существует.
Услышав, что Эннио поднимается по лестнице, Рита бросает лапшу в воду. Он садится за стол, не сказав ей доброго слова. Ворот его рубашки взмок от пота; когда он наклоняет голову и начинает говорить, голос у него дрожит. Где соль? Она не сразу подает ему солонку, и он срывается на крик. Ей становится ясно: он знает, должно быть, кто-то что-то видел. Он хватает солонку и вытряхивает содержимое за спину. Во время еды, пока она провожает глазами лапшинки, которые соскальзывают у него с вилки, он велит ей надеть туфли. Убирайся с глаз моих, говорит он. И: подожди на улице, пока я управлюсь.
