Сергеев-Ценский Сергей
Поляна
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Поляна
Стихотворение в прозе
Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.
Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух и трепетно молились невинно-белые церкви.
От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и грачами.
Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими листочками краснели дубы, точно стыдились, такие большие и такие корявые, одеваться на виду у всех.
Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.
На поляне паслось стадо.
Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.
Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.
Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял в кустах, гоняясь за лесными мышами.
Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и кричал, подражая деду:
- А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!.. А куды?!
Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья; успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед дремал.
Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.
Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками.
Дед чихнул и проснулся.
Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:
- Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!
- А? - отозвался подпасок.
- Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря... Иди картошку печь!
Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.
Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.
Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.
- Так-с... - протянул дед. - Значит, пришли и сели... А картошку теперь на чем же печь?
- Хворосту принесть? - спросил Санька.
- У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда... Дай я тебя за ухо выдеру! - потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под желтые косицы Санькину уху.
- Ладно, за ухо... - снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь через голову, покатился к опушке.
- Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!.. - кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.
Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.
Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.
Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.
- Ишь ты, колокола-то как звонят, - вслушиваясь, уронил дед.
- Семой день звонят! - блеснул черными глазами Санька.
- Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, - хитро прищурился дед. - Постом тянут, как не емши: "К на-ам! К на-ам!", а на святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.
- Дед, а как индюшки квохчут? - вдруг встрепенулся Санька.
- Какие тебе индюшки? - притворно осерчал дед.
- Ты говорил!
- Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!
- Ан говорил!
- Ан не говорил.
- Не го-во-рил! - недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: "Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."
- Голова! Дай я те за ухо выдеру!
Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.
Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.
В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.
В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.
Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.
- Христос воскресе! - широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.
От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.
- Садись, гостем будешь, - пригласил дед.
- И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал! - отозвался солдат.
- Из города, што ль?
- Ну да, из города.
- Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.
Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.
- Это скотина-то чья? - спросил солдат.
- Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, - ответил дед.
- А ваше село-то где?
- А наше вот счас, за лесом... Панино называется.
- Благодать тут у вас! - протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком. - Ишь лес-то какой, - не надышишься!
- Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, - с опаской спросил дед.
- Я-то? - Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: Скушно мне, вот и попал... Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде... Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего - ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять... Всколыхнешь ее, матушку, - как пряник, так бы и съел, черноземь... У вас тоже земля ничего, - но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, - жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, - так и тянет стрелой... Сила страшенная!
- Да это в какой губернии? - с улыбкой спросил дед.
- Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка... Богатое село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у нас слободно... Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть - Ломша, - ну, рыбы в ней - сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле выволокешь.
- Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.
- Тина... как же... - обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три... страсть набьют!
- Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.
- Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, пущай гомозится...
- У вас что же счас, праздник все считается? - перебил дед.
- Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!
- Та-ак... - согласился дед.
- А мальчонка это што, твой помощник? - кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.
- Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони! - вспомнил вдруг дед.
Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.
Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:
- А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!
И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.
Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса - молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.
На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.
Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.
Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.
Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.
