Соколинская Вера
Трудовая книжка
Вера Соколинская
ТРУДОВАЯ КНИЖКА
Всю жизнь находясь в поиске работы, я периодически заполняю дурацкие анкеты, переписываю свою трудовую книжку и ловлю недоуменные взгляды. Чуждым людям объяснять свою жизнь вообще бесполезно, а уж сделать это быстро, рационально и логично - задача невыполнимая. Но хотя бы самой себе... Итак, пытаясь окинуть мысленным взором свой жизненный путь, пойду прямо по трудовой книжке...
Гл.I
Библиотекарь
Вышли мы все их Публички...
Местный фольклор
Публичка! Это не только известное на всю страну научное учреждение и национальное книжное хранилище, но и приют безработных филологов, историков и театроведов, второй дом для полусумасшедших старушек, инвалидов и многодетных матерей, вожделенное место для нахальных студентов, тихих аспирантов и неформальных интеллектуалов... Но все это я узнала потом. А когда я, 17-летняя абитуриентка, шла туда устраиваться в сопровождении папы моей подруги, я представляла себе тихих библиотекарей, выдающих книжки. Но все, что ожидало меня за порогом, напоминало пьесу абсурда.
Мы зашли в дверь с гордой надписью "Дирекция", за которой меня ожидали детальные расспросы цели визита и придирчивое изучение моего паспорта. Меня, не знакомую тогда с режимными предприятиями, это несколько озадачило. А разговор в отделе кадров окончательно погрузил меня в гротескную атмосферу таинственности.
-Девушка хочет у нас работать, - сказал Михаил Федорович и многозначительно посмотрел на инспекторшу.
-Хорошо, ОФО?
-Ну что Вы! ОКФ или ООиК...- заговорщицки парировал он.
- Не знаю, высшего у нее нет - к сводникам нельзя. Я посмотрю в ГКЛ или, может быть, ЦСБ?
Слушая тот зашифрованный и абсолютно тарабарский для меня диалог, я почувствовала себя профаном, непосвященным в изотерические тайны этой загадочной организации. Мне вспомнилась Алисой в Зазеркалье и я молча ждала решения своей участи. Затем меня вели по лабиринтам темных коридоров (мне пришло в голову, что глаза не завязывают только потому, что новичку все равно без посторонней помощи из этого заколдованного леса не выйти). Вдруг поток света из открытой двери... Какие-то люди столпились около меня. Мой взгляд упал на окно с решеткой.
-К нам эту несчастную?
-Вот и свеженькая девочка! Проходи, проходи, - плотоядно сказал одна из изучавших меня.
Неожиданно толпа исчезла и меня взяла под руку маленькая женщина с хитрыми глазками.
- А кем, деточка, тебе приходится Михаил Федрыч?- по-лисьи спросила она. (Так Жиглов слушал легенду Шарапова.)- И саркастически хмыкнула, - Ну, да, ну, да. ("Да нельзя тебе в банду соваться!")
Я, уже успев привыкнуть, что здесь все не то, чем кажется, решила не удивляться и подумать обо все дома. Но сохранить невозмутимость мне не удалось. Меня, закончившую среднюю школу, считавшую себя интеллектуалкой и сдавшую экзамены в ЛГУ, посадили учиться... писать буквы! Сначала я подумала, что это опять какой-то шифр, но весь ужас был в том, что все происходило всерьез. Мне выдали тушь и перо, как первокласснице долго ставили руку. Потом показали, как правильно пишутся буквы (я буквально сходила с ума!) и насколько важно, чтобы наклон был влево, а рука шла именно так. "Не торопись, освой сегодня несколько букв - напутствовала меня редактор, - Я думаю, за неделю, ободряюще добавила она, - у тебя получится". Я перешла к цифрам, достигнув почти монашеского смирения.
Когда мои общие представления о библиотеке в целом разбились о существование полутаратысячного штата и кипучую деятельность научных отделов, ничто уже не могло повергнуть меня в изумление. Ни местный язык с его "шифр по хвосту", просьбой положить салат на оригинал. Ни путь книги от издания к читателю, составляющий 3 года. Ни взъершенный посетитель, озадачивший меня в темном коридоре вопросом: "Где тут у вас отдел размножения?" (имелся в виду банальный ксерокс). Даже разнообразие талантов сотрудников воспринималось как само собой разумеющееся: каждый второй писал стихи и увлекался эзотерикой, многие играли в самодеятельном театре, реже встречались лаковые миниатюры, разведение котов или йога.
В обед кушать ходили только легкомысленные и бездуховные; подавляющее большинство устремлялось в суету Невского и тонуло в Бермудском треугольнике Гостиного... А после, под звуки "рабочего полдня", каждый хвастался добычей и новостями. Если в "Искусстве" или "Подарках" выбрасывали что-нибудь дефицитное, польские дезодоранты, альбомы по африканскому прикладному искусству, импортные лифчики или книгу "Диагностика кармы", оперативно собирались и занимались деньги, командировался представитель со списком... И только утолив информационный голод и женский инстинкт поиска, подпольно, партизанскими тропами пробирались в библиотечную столовую. Та же процедура повторялась, когда в городе открывалась новая выставка или неделя зарубежного кино: стоило только кому-то из Публички побывать и донести до сослуживцев, что этого нельзя не видеть - устанавливалась очередность в отлучках с работы, подписывалась бумажка о взятии "2-х часов за счет обеденных перерывов в течение недели".
Для большинства труды на ниве каталогизации были необходимой для пропитания, но побочной по значимости деятельностью, отвлекающей их от творчества, чтения или воспитания детей. Электрики, бывшие по образованию испанистом и философом, просьбу заменить лампочку воспринимали как личное унижение. И только замшелые старушки, к воспоминаниям молодости относившие их проводы на пенсию, продолжали по зову сердца приходить в Публичку и заканчивать начатую во времена Крылова рекаталогизацию.
ЧП, вроде затопления отдела спехрана, превращалось в фарс: вдоль цепочки, передававшей намокшую запрещенную литературу, бегала заведующая с криком: "Не смотреть!" А потом испорченные журналы мы гладили утюгами и вешали сушить на веревки, протянутые через читальные залы, (самыми разглаженными оказались невиданные до тех пор "Плейбой" и "Синема", а научные книги, без картинок так и пропали без внимания юных филологинь, не без труда миновавших период полового созревания в сугубо женском коллективе.)
Технический прогресс в этом волшебном учреждении оборачивался эпохальным строительством такого достижения научной мысли, как пневмопочта. Директор, скептически отнесся к расчетам и расценкам чуждых строителей и доверил столь важную миссию своим сотрудникам. После того, как филологи, историки и театроведы, польстившись на обещанные отгулы, начали установку в подвале библиотеки фундамента почты, здание дало такие трещины, что пришлось вызвать тех же строителей, чтобы спасти историческую постройку. Именно на эти аварийные работы и ушли отпущенные на внедрение техники деньги. Все остались довольны: строители тем, что утерли-таки этим гуманитариям нос; лирики получили подтверждение тщетности попыток механизировать их труд; бухгалтерия удовлетворенно отметила, что деньги истрачены по назначению, а охрана памятников - что здание спасено. Останки оборудования наглядно говорили читателям, что жизнь не стоит на месте, а прекращение работ свидетельствовало о незыблемости устоев внушало уверенность в завтрашнем дне.
Атмосфера подобных учреждений прекрасно показана в "Служебном романе". Может быть, именно эта атмосфера и способствует их (романов) активизации? Но это уже отдельная тема разговора.
Публичные мужчины
Как ни странно, в этом тихом заповеднике фолиантов, зеленых ламп и чернильниц с тушью кипели нешуточные страсти. Вот ведь парадокс: мужчины в библиотеке были наперечет, но поводов для шушуканья в курилке, хохота в буфете и откровений на черной лестнице всегда хватало.
Публичные мужчины, казалось, были подобраны по принципу ярчайшей индивидуальности, т.е. необычная внешность, экзотическое хобби и, как правило, некий физический недостаток.
Один имел михалковские усы и глухоту. Усы придавали ему невиданную в библиотеке мужественность, а тугоухость наделяла его неадекватные ответы глубинным, но скрытым смыслом.
Другой, иранец, внешне напоминал капитана Немо: шапка черных волос, борода и горящие глаза на смуглом непроницаемом лице. Звали его просто - Хамис Хараджевич. Он был невероятно молчалив, но, когда он останавливал на ком-то свой огненный взгляд, слова уже были излишни, забывалось все: его маленький рост, тема разговора и собственное имя. Даже ухаживая, он обходился только взглядом и лаконичными записками, напечатанными на машинке. Может, сказывалась чуждость языка. Хотя почти всю жизнь он работал с русскими книгами, относился к словесности отстранено. Хамис пил крепчайший чай, который распространял терпкий аромат, и сам напоминал экзотическую пряность.
Алексей Рюрикович, наоборот, внешне был настолько неприметен: детская субтильность, маленькие глазки, толстенные стекла очков, скованность движений, что когда он говорил что-то умное, читал стихи или вообще подавал голос - это было странно и неожиданно. Тихий, дотошный, съеженный, он напоминал человека в футляре или засушенного кузнечика (казалось, что между лопатками обязательно торчит булавка). Он обращал на себя внимание женщин только тем, что панически их боялся. Пугать Алексея Рюриковича своей нежностью было любимой забавой нескольких отделов.
