Виксар
Мечта хранимая
Слабые мечтают, чтобы потом забыть. Те, кто сильнее, — двигаются к мечте. Сильнейшие — двигают мечту к себе.
Пролог
Вид с вершины Императорской башни по праву считался одной из лучших фантазий. Если встать на центральной улице, ведущей ко дворцу, вечером, когда жёлтый диск почти касается линии горизонта, создаётся натуральное ощущение, будто на изящных колоннах располагается гигантский фонарь. Да и при обратном взгляде, сверху вниз, вид не хуже — закатные лучи, частично ограниченные опорами на башне, точно подходили под ширину улицы. А уж когда император украсил крыши домов самоцветами… Рим и здесь был самым величественным городом.
Нармиз и Альден находились в беседке на вершине. Нармиз достаточно часто выбирался из своего кабинета только под вечер, поэтому такие посиделки имели высокий статус традиции, со всеми вытекающими. Например, в моменты одиночества Альден никогда не пользовался определённым бокалом и даже определённым креслом, предпочитая сидеть прямо на полу, прислонившись спиной к какой-нибудь из колонн и, по настроению, свесив ногу с открытой плошадки.
Сейчас, впрочем, в этом необходимости не было.
— Ну вот, — Альден поднял свой бокал повыше. Отблески заката отражались на зеркальной медной поверхности и скользили по узорам на ней. — Очередной день, очередной поворот безымянной планеты, кружащей вокруг безымянной же звезды…
— Кем ты там последний раз решил себя считать, философом или романтиком? — поинтересовался Нармиз, выныривая из собственных размышлений.
— Ни тем, ни другим, друг мой. Я — бренное тело, поглощающее литры влаги и болтающее умные фразы, чтобы отвлечь окружающих от этого факта.
Оба усмехнулись.
— Правда, это была, скорее, философская тема… Ты не устал? От того, что всё идёт вот так?
Нармиз пожал плечами:
— Если «устал» в прямом смысле, то нет. А если это в продолжение недавнего разговора… — Альден обозначил кивок, — я по-прежнему считаю, что у тебя заниженная планка. Да, последние годы мы живём достаточно спокойно, но считать их золотым веком можно только сравнительно с тем бедламом, который был ранее. Только.
— Золотым веком, как правило, называют период перед большой встряской. — Альден задумчиво повертел бокал в пальцах: — И даже я не хотел бы его наступления… О?
Ещё несколько секунд он вглядывался в отражение, подтверждая догадку, — и рассмеялся в голос. Справа послышался вздох Нармиза: тот уже обо всём догадался и тоже оценил нелепость ситуации. Правда, в его случае благодушная расслабленность традиционно уступила место не пробивному энтузиазму, как у самого Альдена, а суровости и собранности.
Над горами, примыкавшим ко дворцу с западной стороны, прорезая наступившие с уходом солнца сумерки, плясали молнии. Ярко-фиолетовые молнии, без малейших признаков туч на небе и грома.
— Я надеюсь, это не та самая большая встряска, — озвучил висевшую в воздухе мысль Нармиз, вставая и подходя к краю площадки.
— Будем надеяться вместе. Хм… Не могу припомнить фиолетовый.
Император на несколько секунд задумался, потом залпом допил свой бокал.
— Собираешься туда? — Нармиз поднял брови.
— Ага. Чего тянуть? — Альден махнул рукой, и они пошли к отверстию спуска с площадки. — А ты?
— Пожалуй, воздержусь. Это ты любишь врываться в гущу событий, а мне больше нравится смотреть на людей через месяц-два, в спокойной обстановке. Тем более, если попадётся кто-то нервный, морочиться с этим будешь ты. А я, если что, подойду попозже с передовыми отрядами…
— А если меня убьют? — наиграно возмутился Альден.
— Тогда моя правота будет доказана в полной мере, о чём я и сообщу твоему телу на прощание.
— «Сократ мне друг, но истина дороже»?
— Нет, «строчки устава написаны кровью».
Шутливо переругиваясь, два правителя покинули башню и разошлись в разных направлениях — один пошёл в покои, а второй направился на крышу дворца.
В жизни безымянного мира под светом безымянной звезды начинался новый период.
Глава 1
Громкий хруст возвещал прохожим, что по улице иду я. Даже странно, снега нет, а по звуку — как будто стены ломаются. Что там хрустеть-то может? Хотя какой снег, в октябре-то…
Я прищурился: в лицо то и дело били порывы холодного ветра, заставлявшего слезиться глаза. А им слезиться никак нельзя, я и так на дорогу почти не смотрю, больше внутрь себя.
Глупый день. Встать в ужасную рань, привести внешний вид в такой порядок, чтобы казалось, что ты рад тому, что проснулся, дойти до школы, отсидеть там несколько часов, а затем найти силы вернуться домой нормально. Не в смысле, что не держась за стены и не ползком, — под «нормально» в данном случае понимается такой уход из школы, чтобы её работники не чувствовали себя обиженными за неуважение их труда. Иначе на следующем их уроке во время проверки домашнего задания они могут того… не оценить твои труды.
Но во всём нужно видеть плюсы. Например, мне есть, куда пойти утром. Довольно спорный плюс, но он есть. Так есть, что никуда от него не денешься.
С этими мыслями я шёл домой со школьной сумкой за плечом. В сумке, помимо всего прочего, лежало сразу два дневника. Один — стандартный, на имя Михаила Азарина, ученика одиннадцатого класса средней общеобразовательной школы в городе Москва. На обложке у него резвились сказочные звери на фоне волшебного пейзажа, а внутри была фотография три на четыре мальчика с короткими тёмными волосами и задумчивым лицом, несколько строчек биометрических данных и множество однотипных страниц, запланированных под школьное расписание. Второй дневник был гораздо более ценным. Замаскированный под одну из учебных тетрадей, он содержал личные записи обо всём подряд и хотя и пополнялся абы когда, безо всякой схемы, выполнял важную функцию привязки моих мыслей ко времени и пространству. Очень, знаете ли, обидно, когда твои глубокие размышления в какой-то момент испаряются без следа, даже если их объективная ценность чуть более чем нулевая…
Раздумья пришлось оборвать — вовремя вспомнил, что ещё хотел зайти в магазин посмотреть диски с музыкой. Думы это такая хитрая вещь, которая может спасти тебя, заняв пару часов абсолютно свободного времени, а может поставить под риск получения родительской кары за то, что снова отвлекся и забыл что-то сделать.
Новых поступлений не оказалось. Жаль. Ну, будет время прослушать заново собрание уже имеющейся музыки. Оптимизм — это не так уж сложно. Наверное. Возможно… Кстати, я ещё об этом не думал…. Всё, хватит думать, нужно ещё до дома добраться.
Как и каждый день, дом встретил меня пустотой и загромождённостью; эти две взаимоисключающие характеристики совершенно естественно переплетались в месте, где я жил. Больше об этом никто не знал, но, пожалуй, и к лучшему. Не уверен, что смог бы объяснить кому-то, что пустота может возникнуть только оттого, что квартира лишена отпечатка проживающих в ней людей, незримого к тому же. А загромождённость — оттого, что эту пустоту пытаются компенсировать покупкой дорогих, но бессмысленных вещей.
Вот, наконец, и родной диван. Бросив сумку под письменный стол, я переоделся из школьной формы в привычные джинсы и футболку и лёг.
Окружающий мир тяготил своей несовершенностью, поэтому я сколько себя помню любил мечтать о том, чего нет — не только в непосредственной близости и тем более не только материальном, а нет вовсе. О временах, которые ушли в пустоту или никогда прежде из неё не появлялись, о мирах, где условия жизни кардинально отличаются от имеющихся на Земле… Музыка, компьютерные игры и книги помогали удовлетворять жажду фантазии, причём книги горели в печи сознания дольше всего. Но рано или поздно всё превращалось в холодный пепел, и снова требовалось что-то, на что можно будет направить мысли. Что-то, что даст возможность возвыситься над естественным положением вещей, раздвинуть границы обособленного личностного бытия и забыть о том, что физически ты — пылинка, плывущая в пустоте в ожидании сначала совершеннолетия, потом правильной работы, а когда-нибудь в необозримом будущем и спокойной смерти.
А мысли, к тому же, играют против тебя. Раз — и растворились, не оставив ни малейших признаков своего существования, только где-нибудь далеко-далеко в памяти останется остаточный образ, да и тот скоро забудется. С мечтами в этом плане ещё хуже. Они похожи на мягкие игрушки, но те можно выстроить на книжных полках ровными рядами и время от времени бросать на них взгляды умиления. А мечты — игрушки живые. Ты стараешься, мастеришь их, вкладываешь душу, в конце концов ставишь на видное место, чтобы не потерять. И вдруг — бац, они берут и пропадают. Иногда это происходит на твоих глазах, и напоследок они разводят лапками: «ты ведь понимаешь, мне нет места в реальном мире, нам надо расстаться». Иногда ты пропускаешь момент непосредственного исчезновения, но находишь игрушку на полу по дороге к двери. Поднимаешь её, отряхиваешь, приговаривая, как ты о ней беспокоился и как расстроен таким её поведением, и ставишь обратно на полку, на прежнее место или немного другое — лучшее, если ты достаточно сентиментален, или худшее, если в душе уже зародилась мысль: «а может, и правда, надо отпустить и жить дальше».
