Дмитрий Быков
Ильф и Петров
Тайна третьего романа
Ильф и Петров в последнее время ушли из активного читательского обихода, как мне кажется, по двум причинам. Первая – старшему поколению они известны наизусть, а книги, известные наизусть, мы перечитываем неохотно. По этой же причине мы редко перечитываем, например, «Евгения Онегина» во взрослом возрасте – и его содержание от нас совершенно ускользает, потому что понято оно может быть только людьми за двадцать, как и автор. Что касается Ильфа и Петрова, то перечитывать их под новым углом в постсоветской реальности бывает особенно полезно. Но поскольку мы уже разговариваем цитатами из них, мы к ним возвращаемся очень редко.
А вторая причина заключается в том, что половина реалий утрачена. Мы очень, к сожалению, далеко отошли от времен, когда фамилия Петров-Сбытов напоминала нам о режиссере Петрове-Бытове, впоследствии сошедшем с ума; когда в Авессаломе Изнуренкове совершенно отчетливо узнавался главный остряк «Гудка» Михаил Глушков и т. д., – словом, для нынешнего поколения, которое открывает для себя Ильфа и Петрова, для людей, которые читают их впервые, будучи школьниками – для них Ильф и Петров являют собой какой-то ходячий анахронизм.
Подтверждение этому получил я сегодня, купив вот эту замечательную книжку. Вероятно, издательство «Азбука» искренне полагает, что здесь изображены Ильф и Петров. Ровно таким же образом я когда-то приобрел английский перевод «Записок из подполья», на обложке которого вместо Федора Михайловича Достоевского красовался Всеволод Гаршин. Но англичанам можно.
Итак, вот портреты авторов на обложке. С Ильфом проблем нет. Тот же, кто стоит слева от него, действительно является братом, но не братом Валентина Катаева, как Петров с его классическим русским лицом (именно русско-еврейская сущность этого тандема делала его столь привлекательным). Здесь изображен Михаил Арьевич Файнзильберг, старший брат Ильфа, который на Петрова не похож даже внешне. Видимо, раскрыта, наконец, тайна их успеха: Петров, благодаря своим связям в органах, служил им русской ширмой, а писали, как всегда, два еврея.
Говоря об их ненаписанном таинственном третьем романе «Великий комбинатор», от которого осталась груда черновиков и несколько неоформленных замыслов, мы должны прежде всего понять, в чем заключался феномен Ильфа и Петрова как таковой и почему цитатами из этих людей говорило несколько поколений – при том, что с 1937 по 1958 год их книга практически не переиздавалась. Была, правда, робкая попытка 1949 года, после которой последовало немедленное постановление ЦК об ошибочности переиздания этой книги.
Долгое время Бендер был полуподпольным персонажем. В чем секрет его невероятного обаяния и в чем загадка этих двух книг? Мне особенно приятно, конечно, будет уже во второй половине лекции говорить о том, чем мог бы стать третий роман, потому что это область гадательная, а гадать всегда безумно интересно. Но когда говоришь о фактах, когда говоришь о двух написанных романах о Бендере, тут, естественно, чаще всего сталкиваешься с жестокой читательской ревностью. Никто толком уже не помнит, про что там, но все уверены, что именно они знают книгу лучше других. Хорошо, давайте исходить из того, что я знаю ее хуже всех, и мои робкие предположения, конечно, бледнеют по сравнению с вашим точным знанием.
И все же, если мы пытаемся как-то раскрыть причину этого феномена, природу его, пытаемся понять, почему Бендер стал так невероятно популярен, нужно начать с того, что для самих авторов появление этой фигуры в их литературе было абсолютно неожиданно.
Остап Бендер – это прямой литературный потомок двух персонажей, которые заявили о себе раньше. Мы знаем, что к 1927 году относится прекрасная идея Валентина Катаева сочинять роман с движущимся героем и оформить эту сюжетную цепь приключений как погоню за 12 стульями, но мы помним, что первым героем, который сочетает черты странствующего рыцаря и благородного жулика, является в России Хулио Хуренито.
Хулио Хуренито – герой романа Эренбурга – это чистый Бендер во всех отношениях вплоть до его многозначного, многосложного, из семи частей состоящего имени, кстати, там тоже есть имя Мария, которое потом перекочевало к Бендеру. Надо сразу сказать, хотя, может быть, это и несколько подпилит пьедестал двух любимых авторов, что и «Двенадцать стульев», и «Золотой теленок», при всей их трагической серьезности, не что иное, как глобальная пародия на всю тогдашнюю литературу, и, больше того скажу, на всю русскую литературу. Ну, примеры тому мы будем множить и множить.
И первым объектом пародии был именно Эренбург. Вторым объектом, если не пародии, то такой иронической отсылки, являлся герой, лучшей, по мнению Чуковского – и многие, кстати, в этом согласны с ним – лучшей книги бывшего графа Алексея Толстого, который, конечно, никаким графом не был, но тем не менее очень гордился фамилией. Алексей Николаевич в 1924 году написал гениальную повесть, из которой выросли потом и булгаковские герои «Бега» с их тараканьими бегами, и очень многие персонажи Ильфа и Петрова, и, главное, он вывел героя, из которого получились все жулики следующих эпох. Это бессмертный Невзоров. В повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» – я помню, меня в детстве очень пугал этот говорящий череп Ибикус, который выпадает на картах Таро, – возникает первый из благородных (или неблагородных, но обаятельных) жуликов, населивших советскую литературу.
В чем же было дело? Почему именно этот персонаж, именно странствующий жулик Бендер стал главным героем советской литературы? Ну, ведь сыщиков тоже было великое множество в мировой литературе – в диапазоне от Пинкертона до Ваньки Каина. А тем не менее главным воплощением позитивистского ума и дедуктивной мысли стал Шерлок Холмс. Точно так же и жуликов было немеряно: и у Каверина, и у Веселого, и у Пильняка, а самым популярным оказался Бендер.
Почему же этот герой выходит на авансцену прозы? Не строитель коммунизма, не строитель социализма даже, не оголтелый большевик, не оголтелый меньшевик, не чекист, не враг, не друг, а вот этот побочный персонаж? Человек с хорошим русским образованием, гимназическим, как правило, человек, успевший хватануть еще до советской действительности и теперь болтающийся по молодому Советскому Союзу и обделывающий в нем свои тусклые делишки.
Первая причина очень проста: он – единственный, в ком осталось человеческое. Считается, что после ядерной войны выживут только тараканы. И я уверен, что какой-нибудь персонаж, эту самую войну заваривший, вылезая из своего бункера, где он, конечно, уцелеет, при виде таракана разрыдается. И у нас есть даже в литературе подобный прецедент, когда Присыпкин, герой Маяковского, увидев в страшном, железно-стеклянном, стерильном мире будущего обыкновенного клопа, ползущего по стенке, кричит: «Клоп! Клопик! Клопуля!!! Не уходи, побудь со мной!»
Вот этот персонаж, который явно пришел из досоветского времени, он и есть напоминание о человеческом, он – самый человечный, потому что кругом бесчеловечные комиссары, их бесчеловечные враги, страшный народ, который до этого был добрым и казался совсем ручным, а потом превратился в такие страшные рожи, которые нам теперь с таким смаком показывает Никита Михалков в своих пронзительных фильмах об Иване Бунине. И действительно, он хорошо подобрал хронику, страшные там люди, ничего не поделаешь. Но, правда, вопрос в том, что они и раньше были не особо хороши и спросить за это надо бы именно с традиционного русского барина, который свое воспитание народа ограничивает пьяными слезами над этим народом или, в лучшем случае, копейкой на чай. Надо бы было, наверное, эту пропасть засыпать пораньше, а не тогда, когда она обнажилась.
Но тем не менее народ, каким он выглядит в 20-е годы, – это очень неприятная субстанция. Это люди, которые и в самом деле, как у Всеволода Иванова, слились в некую страшную, безымянную массу, где никого не различишь. И оскал этой массы уцелевшим индивидам очень не нравится.
Положение интеллигенции в это время очень жалко. Мне, конечно, возразят: «А почему же? Надо вывести героя-интеллигента, который героически всему этому противостоит». Но обратите внимание: в литературе 20-х годов совершенно нет положительного образа интеллигента. Так, в 1930-м появляется ненадолго Скутаревский у Леонова, не очень достоверный, не очень симпатичный, прямо скажем. Нету героя, в котором можно было бы увидеть простое человеческое содержание.
Дело в том, что эпоха уцелела в ее пошлости, в ее мерзостях. Поэтому все с таким наслаждением накидываются на Зощенко – тоже один из важных смысловых источников Ильфа и Петрова. Все читают Зощенко с наслаждением. И, кстати говоря, именно зощенковским сказом в последней главе «Двенадцати стульев» – «Сокровища» – сторож рассказывает историю: «Тут, милый человек, посыпались-то все эти висюльки и стекляшки из стула…» Это зощенковский сказ. Он полон именно дореволюционного штампа. И именно поэтому все с таким наслаждением читают про пошляков, которых живописует Зощенко, и умиляются этим пошлякам. Потому что обыватель – это последнее живое, что осталось, это последний таракан.
