В чистом поле
Лобанов Валерий Витальевич родился в 1944 году в городе Иванове. Закончил Ивановский медицинский институт. Член Союза российских писателей. Автор четырех поэтических книг. Составитель сборника стихотворений, посвященного Александру Ерёменко “А я вам — про Ерёму” (“Воймега”, М., 2010). Работает реаниматологом в Центральной больнице города Одинцова.
* *
*
скудное приданое
взгляд из-под бровей
что-то первозданное
в родине моей
живопись абстрактная
смелость марш-броска
злая многоактная
русская тоска
и веселье смрадное
пьянка на века
что-то безотрадное
в песнях ямщика
что-то бесполезное
музыка и снег
русская поэзия
двадцать первый век
* *
*
Жизни лёгкое бремя
износилось до дыр.
Прерывается время,
распадается мир.
Мир не белый, не чёрный.
Кот не слишком учён.
Я простой заключённый,
в клетку лет заключён,
где событья, где даты,
где потери друзей
(так уходят солдаты).
Где солдатский музей?
Жизнь могла быть иною,
только выбора нет.
И горит надо мною
исторический свет.
И, подобьем возмездья
(в чём, какая вина?),
исчезают созвездья,
имена, времена.
Оклик прошлого гулкий
да огонь навесной
в кабаке, в переулке,
на дороге лесной.
Песня о Родине
Это ты
поспевающим колосом
правишь ходом июльского дня.
Материнским
единственным голосом
это ты окликаешь меня.
Это ты
меня в детстве учила
говорить на родном языке.
Книжку Пушкина
ты мне вручила
в третьем классе, в моём далеке.
Это ты
опекаешь и пестуешь
от рожденья до смертного дня,
доброй сказкой
и ласковой песнею
это ты утешаешь меня.
Это ты
огоньки зажигаешь
в том посёлке, где корни мои.
Это ты
на меня возлагаешь
вековые надежды свои.
1998 — 2011
Август
Последняя песенка спета.
О чём? Не понять никому.
И тянется длинное лето,
и нету претензий к нему.
Спят зайцы на тёплой опушке,
с утра замечательный клёв.
Расстреляны Лермонтов, Пушкин,
расстрелян вчера Гумилёв.
(эскиз)
…так смыкаются ресницы,
так смекается семья,
так верстаются страницы
краткой книги бытия,
так лежат недвижно двое
в светлой комнате большой,
где пространство стиховое
наполняется душой,
так вода перед затвором
всё ворчит сама собой
непонятным разговором,
почвой, временем, судьбой.
* *
*
I
поминать и оплакивать
двадцатый
оплакивать и поминать
весь двадцать первый
ноябрь, 2010
II
тишины и покоя
и больше ничего
больше ничего
1 января 2011
Жизнь спустя
И причины вроде нет,
и лицо умыл…
Стал на малой родине
белый свет не мил.
Родственники вымерли,
в памяти метёт.
Яблони повымерзли,
груша не цветёт.
Яблоньки да грушица…
Жизнь — на тормозах,
вот она и рушится
прямо на глазах.
ноябрь 2011
* *
*
Всё зависит от уровня моря,
всё зависит от уровня лжи,
всё зависит от уровня горя…
Доплыви. Расскажи. Поддержи.
* *
*
Я не вижу, кто там приближается
с пушкой, с ядом, с кинжалом кривым…
Я живу, и пока продолжается
праздник жизни —
я буду живым.
Я не ведаю, как именуются
эти дали, туманы, жнивьё…
Пусть деревья под ветром волнуются,
пусть волнуется сердце моё!
Пусть душа наливается колосом!
Пусть на небе горят огоньки!
Я хочу говорить чистым голосом,
в чистом поле,
у чистой реки.
И нет им воздаяния
Мелихов Александр Мотельевич родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил математико-механический факультет ЛГУ. Прозаик, публицист, автор книг “Исповедь еврея” (1994), “Роман с простатитом” (1998), “Чума” (2003), “Красный Сион” (2005) и др. Лауреат ряда литературных премий, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.
Меня не волновало, что я сошел с ума — и сумасшедшим жить надо. Замаскированный белым халатом моей подружки под студента Сангига, посещая сумасшедший дом, я еще сорок лет назад понял, что безумие вовсе не отклонение, а, напротив, самое сердце человечности. Ибо только человек способен неколебимо верить без всяких оснований.
Именно дар безумия доказывает, что и тупицы тоже люди — и они слышат нездешние голоса, им тоже являются призраки. Оплывшая тетка в размытом цветастом халате едва шлепает блеклыми отвисшими губами — но именно ей ночами сосед чем-то железным продавливает во лбу “ямку”. Исхудалый слесарь с радиатором стальных зубов через слово повторяет “пымашь” и “тсамое” — но именно ему Ленин передал весть, что он единственный сын вождя мирового пролетариата. Ну а моложавый доцент-математик сделался даже еще более приятным человеком после того, как к нему вернулась покойная жена: однажды он понял, что она где-то рядом, и беспросветная тоска осталась позади.
Не всем так везет. У молодой мамы умирает младенец, дни, недели, месяцы она не находит места от горя — и вдруг в ночной тишине начинает различать детский плач…
После того как умерший отец явился мне в образе пожилого железнодорожного контролера и попросил отомстить следователю Волчеку, сшившему против него липовое дело и тем закинувшему его на задворки Истории, к отцу вернулась его обычная деликатность. Он больше не обращался ко мне напрямую, но лишь время от времени намекал о своем соседстве. Не позволяя и мне спросить его в лоб: если ты действительно хочешь, чтобы я стер из памяти потомков истинный образ убийцы твоего шанса на посмертную жизнь в человеческой памяти, зачем же тогда ты вручил мне свою исчезнувшую рукопись, где без конца повторяешь, что всех простил, а Волчек, расстрелянный в ежовском потоке, был, пожалуй, еще и получше прочих?.. Так мстить или не мстить?..
Когда на меня накатывало, я отправлялся искать отца в пригородных электричках или просто на улицах, но не находил даже сколько-нибудь сносных подобий хотя бы в части седины. А заодно словно бы вымерла целая человеческая порода — кому ж в нынешних фильмах играть академиков? Хотя к чему лакеям академики!.. Хорьки плодятся, мамонты вымирают…
Он человек был, человек во всем — ему подобных мне уже не встретить.
Отец посылал одни лишь знаки своей близости — то среди ночного Петербурга вдруг дохнет жаром каратауских степей, то вдруг позволит один раз из тысячи поймать муху, нагло потирающую лапки у себя за спиной на моем письменном столе: искусство мухоловли отец еще в хедере довел до виртуозности. А иной раз отец отправлял каменеть у метро отрешенного серебряного еврея с ветхой советской книжкой в руке…
