Макс Олин
Иероглиф Кальвина
Несмотря на то что «Мона Лиза» единственна и неповторима, ее копировали чаще всех других картин. Наиболее известны копии Филиппа Шампанского, а также учеников самого Леонардо — Бернардино Луини и Салаино. «Мона Лиза» копировалась скульпторами, нередко ее рисовали в обнаженном, а то и вовсе карикатурном виде.
Из доклада Роберта Блейна
Отключи мемокамеру. Вид у меня сейчас не из лучших.
Уже почти утро. Я опять видел этот сон.
Да, я же еще не рассказывал тебе о нем…
Немножко отдышусь. Лина спит.
Ей в отличие от меня не снятся кошмары.
Вот и хорошо. (пауза) Умылся. Теперь полегче.
Первое утро очередного корабельного месяца. Рано или поздно кто-нибудь посмотрит старые записи и скажет, что капитан «Меркурия» окончательно спятил.
Может быть, это важно. Я не знаю. Ладно… (вздыхает)
Мне снится один и тот же сон. Вот уже несколько ночей подряд, (долгая пауза)
К черту его! Спокойной ночи! (смех).
Запись от 452.1, Виктор Кальвин. 4:57 мемокам
Мы опоздали. На столетие, может быть — больше.
Эта земля была мертвой. Высохшей, как старые кости, облизанные огнем. Песок и пепел, тени и пыль. Будто узловатая рука смерти ласково провела по всему, что цвело, дышало и суетилось, и оставила после себя лишь скупые, невесомые макеты из праха.
На планете почти не осталось кислорода. Ядовитый дым плавал над городом, закрывая от солнца прокопченные скелеты зданий. Казалось, если этот сумрак схлынет, настигнутый свежим ветром, вместе с ним исчезнет и мираж бесконечного могильника, и беззвучный шепот тех, кто здесь жил.
Если бы Лина не предложила исследовать один из старых домов, я просто постоял бы немного рядом с пассажирским ботом, созерцая пустоту снаружи и слушая пустоту внутри, а затем покинул это место, пока призраки не сожрали мою душу.
Старый дом был вылеплен из праха чьей-то мечты. От прикосновения Лины дверь его растаяла, превратившись в белесый дымок.
Внутрь входить не имело смысла. Мы ведь не герои. Мы всего лишь военные торговцы и совсем немножко исследователи.
Наш товар больше никому не нужен.
«Они все умерли, — прозвучал в наушниках голосок Лины. — Целая планета». Увидела ли она сквозь зеркало гермокостюма, как я кивнул? Вряд ли.
А несколько шагов спустя у корней мертвого дерева, похожего на засохшую чернильную кляксу, мы нашли Хола…
Я живу в космосе.
У меня есть любимая женщина, дом и работа. Все, что нужно человеку, правда?
Почему же мне тогда так плохо? Отключи мемокамеру, ненавижу наблюдать свою рожу на экране. (экран гаснет)
Лина любит называть меня «человеком со смешным орлиным носом» или просто Орлиный Нос, будто индейцы. (смеется)
Отключи насовсем. Опять этот сон. (вздыхает)-
Мне тяжело и дурно. Сон… Планета…
После нее мне стало еще хуже. Все давит… Душит, как петля на шее. (пауза)
Этот пришелец мне не нравится. Пришелец…
Словечко со Старой Земли, ставшее сленговым.
Мы сами к нему пришли… Мы — пришельцы.
Несу чушь…
Запись от 452.2, Виктор Кальвин, 4:57 мемокам
Хол расположился под тем деревом в позе лотоса, прикрытый истлевшими обрывками одежды и вооруженный небольшим кинжалом из серо-зеленого металла.
Его проверили на наличие «агрессивных бактерий», а затем переправили на «Меркурий», в каюту, которую наспех переоборудовали в некое подобие «планетарной среды». Впрочем, поселили — это громко сказано. Скорее посадили в угол, словно элемент интерьера или экзотические растение. Жилистое, узловатое, как пень, с твердой коричневой кожей и полным отсутствием волос существо. Он дышал очень слабо и смотрел в пустоту невидящими белыми глазами, будто находился где-то очень далеко, а всё, что сейчас с ним происходит, не имело никакого значения.
Идея назвать его Холом пришла в голову Лины. В ее родном английском это слово ассоциировалось с «hollow» — пустотой, и «holy» — святостью.
Самурай в молитве или святой отшельник?
Вряд ли он обрёл покой среди изъеденной огнем Нирваны. Скорее он был мертв в гораздо большей степени, чем его сородичи, от которых не осталось ни следа. Сожженная душа.
Хол — пустышка.
— Интересная штучка, — произнесла Лина, вращая в руках его нож. — У меня такое ощущение, что он хотел умереть под тем деревом… Видеть гибель целого мира — это страшно. Почему он просто не убил себя?
Мягкий неоновый свет ламп скользил по зеленоватому лезвию, похожему на древесный лист. Ближе к рукояти его украшал причудливый золотой иероглиф.
— Очень трудно судить поступки того, кто отличается от нас. — Я разглядывал пришельца сквозь толстое стекло соседней каюты. — Ты считаешь, он должен был взять эту штуку и вырезать себе кишки? Как допотопный японец? А они у него есть, эти самые кишки?
— Он не похож на растение.
— Разве? Давай попросим врача поставить ему клизму и принесем ночной горшок.
Лина скривилась и ушла. Шутка и вправду получилась отвратительной, Но, знаете ли, в мои обязанности не входило пригревать и откармливать полудохлых пичужек, которые к тому же могут быть опасны. Если бы не Лина, этот болезненный заморыш никогда бы не оказался на борту моего корабля. Впрочем, особых неудобств заморыш нам пока не доставил, и оставалась надежда, что не доставит вовсе.
Опять этот сон. Боже, сколько это будет продолжаться? Уже неделю…
Отключи мемокамеру, черт бы тебя побрал! (экран гаснет) Каждую ночь! (тяжелое дыхание)
Рубашка мокрая от пота. Сейчас вернусь, минутку… (долгая пауза, шум воды)
Так лучше. Может, стоит поговорить с доктором? Не знаю… (пауза)
Мне снится комната с грязными стенами, без окон и без дверей, в центре которой на старой пеньковой веревке покачивается висельник. Его одежда, лицо и волосы покрыты отвратительным белым налетом. Знаешь, как мука. А глаза, красные, налитые кровью, смотрят куда-то вдаль. Сквозь меня.
В комнате светло, хотя я не вижу ламп.
И так тихо, что слышен стук собственного сердца.
Мне очень страшно там, во сне. (пауза) К чему это снится? Что я должен понять? Я схожу с ума. (пауза) Хорошо, что рассказал тебе обо всем. До завтра.
Запись от 452.3, Виктор Кальвин, 4:57 мемокам
Пока врачи пытались вернуть Холу жизнь, там, на его планете, среди мертвых руин, копошились исследовательские боты. Информация могла пригодиться Ассоциации военных торговцев. История гибели целого мира должна была впечатлить начальство. Я как минимум рассчитывал на повышение по службе.
Возможно, вы скажете, что зарабатывать на чужих бедах аморально и гнусно. В то время я так не считал. Мы оказались первыми мародерами в этом уголке Вселенной — грех отказываться от предложенной наживы. Отдел информации обещал собрать все сведения из планетарных каталогов и предоставить их мне не позже завтрашнего вечера.
Успехи же с Холом были невелики. Лина повадилась проводить вечера в его каюте и рассказывать пришельцу о Земле. Ее голос забавно искажался кислородной маской. В соседней каюте, которую переделали в медотсек для экзобиологов, были установлены микрофоны, и я подслушивал, каюсь.
Лина рассказывала пришельцу о зеленой траве, мягкой и душистой, и пронзительном голубом небе. О свежем ветре, который приносит с собой запахи моря или хвойного леса. О гигантских горных хребтах, на фоне которых люди чувствуют себя песчинками, и огромных океанах, населенных миллиардами живых существ. Она вспоминала яркое рассветное солнце, шорох осенних листьев и пушистые зимние снегопады, закрывающие весь мир белым полотном.
До сих пор я старался не вспоминать о Земле. Только Бог знал, когда закончится служба и мы вернемся. Но, черт бы ее побрал, я чувствовал, как из самой глубины сердца рвется наружу бесконечная, всеобъемлющая тоска…
Иногда Лина напевала чужаку песенки. Чаще всего колыбельные или какую-нибудь ерунду из родного техасского репертуара. Моя русская душа никогда не понимала ее фольклорных пристрастий. Даже фамилию мою Лина произносила на английский манер, с ударением на «а».
Впрочем, только после этих вечеров я наконец-то стал понимать, что творится в голове у моей жены. Каждый раз она тратила на Хола один кислородный баллон. Ей нравилось думать, что после каждой беседы взгляд чужака становится более осмысленным, хотя я этого не замечал. Лине было все равно, знает ли Хол ее язык. Она не обращала внимания на мое ехидство.
