Андрей Волос
АНИМАТОР
Anamnesis vitae est anamnesis morbi.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
М. Лермонтов
Пролог
Чтобы припарковаться, мне пришлось сунуть акулью морду своего
«Форда-просперо» далеко на тротуар.
Это не могло не вызвать законного раздражения многочисленных прохожих, поэтому я выбрался из машины и отошел метра на три в сторону. У меня не хватает мужества, чтобы выдерживать взгляды людей, получивших возможность персонифицировать конкретное зло.
Я стоял, поигрывая ключами и поглядывая в ту сторону, откуда, по идее, должна была появиться Дарья. Ключи солидно позванивали. Я поймал себя на мысли, что человек, небрежно поигрывающий ключами, никого не введет в заблуждение. У этого человека взвинченный вид. И звенеть ключами — это плохой способ успокаивать нервы.
Радости я точно не чувствовал. Я вообще редко испытываю радость.
Или, быть может, не знаю, что это такое. То есть переживаю ее — но не осознаю, что переживаемое мной является радостью. И никто не разъяснит мне, что это именно она. Как мы можем объяснить другому, что чувствуем? Никак. Например: я вижу сигнал светофора — он зеленый. Спроси у любого из тех, кто мается в этой пробке, всякий скажет: зеленый. Но, возможно, мы только называем его одинаково.
Возможно, если мне вставить глаза соседа, я бы завопил: вы что тут все, сдурели?!! он же фиолетовый! таких светофоров вообще не бывает!.. Сосед про свой неизвестно какой цвет знает, что его нужно называть «зеленым». Я — про свой. А какой он на самом деле — одному богу известно.
Так и с радостью. Например, покидая Анимацентр, я испытываю и неприятную опустошенность, и удовлетворение оттого, что эта опустошенность во мне присутствует: она означает, что я выложился.
Это радость? Не знаю. Возможно, кто-нибудь скажет, что это, напротив, тоска, которую хочется залить глотком спиртного. Другой пример: наливая в стакан глоток спиртного (пусть по крайней мере это будет какой-нибудь приличный коньяк), я испытываю и сладкое предвкушение, и заведомую оскомину, — ведь предостерегают, что алкоголь вреден для здоровья, а я все равно выпью, сколько меня ни предостерегай. Это — радость?..
Конечно, бывают и чистые радости. Боксерский удар волны в десяти метрах от пляжа, напор свежего ветра в лицо… или еще что-нибудь такое же курортное. А если ты не на курорте (а я совсем не на курорте), то понять, что такое радость, совершенно невозможно…
Я сунул брелок в карман и немного прошелся — пять метров туда, пять обратно. Гудяще-ревущая улица была до краев налита сизым туманом.
Недавно пролился дождь, и фонтан в сквере за вяло переминающимся потоком машин выглядел ненужным. Клены ночью набросали листвы. Два полупьяных придурка вяло шаркали метлами, отрабатывая свой утренний eyes-opener. Один почему-то то и дело нагибался. Должно быть, принимал пробки от пива за монеты. Метла вставала торчком, а сам он в эти мгновения напоминал Дон-Кихота — впрочем, отдаленно. Второй не тратил времени на пустяки и в целом смахивал на довольно развинченный и шаткий, но все же механизм.
Смысл предстоящей встречи был мне не до конца ясен. Если тебе звонят и…
— Привет!
Я повернулся. Она стояла в двух с половиной шагах от меня, и ничто не предвещало, что ей захочется преодолеть это небольшое расстояние, чтобы оказаться на дистанции поцелуя. Возможно, она ждала, что это сделаю я.
— Привет, привет…
Розово-сиреневое пальто… сумочка… подкрашенное лицо… холодно смотрящие глаза.
Я шагнул к ней и коснулся губами щеки.
— Ты стала похожа на Веру, — сказал я затем. Нужно же что-то сказать в первую минуту. Даже секунду.
В ответ она усмехнулась с легким отвращением.
— Больше так не говори, пожалуйста.
— Почему? Как-никак родственница…
Помолчали.
— Куда пойдем? — спросил я.
— А на что можно претендовать?
— На что можно претендовать в половине девятого утра? Разве что на чашку кофе. Ты завтракала?
Она неопределенно пожала плечами.
Мы присели за столик в забегаловке, которую с приличными заведениями роднили только цены. Зато беспардонные вопли «Русского радио», в других местах звучащие в полную силу, здесь заглушались шипением и треском, с которым два поваренка волохали деревянными лопатами по раскаленным стальным плитам чадящие порции овощей и мяса.
— Будешь?
— Что?
— Вот это. Надо взять миску, набрать в нее вон с тех противней всякого сырья, а они поджарят. Это быстро.
— Я знаю. Мы иногда ходим с подружкой в похожие заведения… Нет, спасибо.
Снулая с ночи официантка поставила две чашки кофе, и я сказал:
— Ну? У меня не так много времени. Все-таки лучше было бы встретиться вечером. Поговорить спокойно…
— Я же говорю: прилетела на несколько дней, — сказала она, осторожно отпив и облизав такие знакомые губы. — Извини, у меня полно дел, все вечера были заняты. А сегодня самолет в четыре. Так что у меня тоже не очень много времени.
— Тогда не стоит тратить его попусту.
— Ну да. В общем, я вот что тебе хотела сказать…
И заговорила.
У нее был хорошо поставленный ровный голос.
Первые пять или десять минут я слушал молча. Я помешивал кофе, каждый раз аккуратно кладя ложечку на блюдце, чтобы затем так же аккуратно взять чашку и омочить губы в горько-сладкой жиже. Время от времени я поглядывал по сторонам на редкую об эту пору публику.
Преобладали какие-то утомленные девицы — должно быть, с ночного — да черноволосые молодые люди в узконосых ботинках с пряжками, с перстнями на пальцах, явно привлекавшие внимание утомленных, но не вполне обезоруженных девиц. Короче говоря, я делал все, чтобы сохранить независимый и почти равнодушный вид — разумеется, не исключающий выражения благосклонного внимания, предписанного правилами элементарной вежливости. Мне не хотелось показать ей, что каждая фраза, каждое слово буквально разрывают мое несчастное сердце на части.
В конце концов я не выдержал.
— Но подожди же, Даша! Я согласен, ладно: возможно, ты умеешь читать мысли. Допускаю даже, что ты видишь меня насквозь. Если так, то, в принципе, ты имеешь возможность оценивать, насколько безответственным, самонадеянным, грубым, похотливым, жалким, скаредным, равнодушным, невыносимым и гадким я был год, три или даже пятнадцать лет назад… Но как, скажи мне, ты можешь знать о моих черных помыслах и мерзких поступках, которые имели место до твоего рождения?! До, понимаешь?! До!
— Мне мама рассказала, — ответила она, пожав плечами.
Собственно говоря, другого ответа я и не ждал. Именно так. И вчера, и позавчера, и десять лет назад, и… нет, двадцать лет назад Даша еще не умела произносить столь связных речей… Как бы я себя ни вел, как ни старался бы проявиться из формы незначащей тени в форму более или менее интересующего ее человека, как ни ухищрялся бы сделать в ее душе хоть малую зарубку своими руками, — бесполезно: все, что она знает обо мне, ей рассказала мама. А все, что рассказала мама, — это бесчисленные тома обвинительного заключения. Все подшито и пронумеровано. Мене, текел, фарес.
Защищаться бесполезно.
Разведя руками, я продолжал помалкивать, а Даша — говорить. Впрочем, скоро это несколько наскучило, и я принялся вставлять безобидные реплики и задавать столь же безобидные вопросы. Так, например, я осведомился, могу ли я иметь иное мнение.
— Разумеется, — кивнула она, окинув меня холодным судейским взглядом. — Но не забывай, что твое мнение субъективно.
— Ах вот как! — сказал я. — Ты тоже имей в виду — именно сейчас, когда рассказываешь о подлостях, совершенных мною в твоем младенчестве, — что кроме субъективных мнений бывают еще и объективные показания. Вот, например, как обстояло дело у одной хорошо известной мне милой парочки. Он стирает пеленки, а она командует: клади в таз. И, пока он кладет в таз, все у них более или менее спокойно. Но если, не дай бог, положит в раковину, — она бьет его тазом по голове и бежит вызывать милицию. Когда приезжает наряд, он достирывает, а она вопит и крушит мебель. Вопрос: сколько лет машинисту?
— Что ты имеешь в виду? — помедлив, спросил она.
Я безнадежно махнул рукой.
— Да ничего я не имею в виду… Понимаешь, Дашуля, я тоже мог бы много чего рассказать. Но, во-первых, мне не следует говорить ничего такого, что могло бы хоть как-то повлиять на ваши с мамой отношения. Благодаря усилиям матери у тебя нет отца — так не хватало еще, чтобы благодаря усилиям отца у тебя не стало матери! (Даша фыркнула и покачала головой с таким видом, будто я сморозил что-то совсем несуразное.) Во-вторых, ты мне все равно не поверишь. Честно сказать, я и на самом деле чувствую себя виноватым. Знаешь, почему?
