Евгений Лукин
Дело о причиндалах
Есть женщины в русских селеньях…
Николай Некрасов
Внешне она ничуть не напоминала персидскую княжну, однако, стоило познакомиться с ней поближе, возникало острое желание вывезти на стрежень и утопить к едрене фене. На редкость самозабвенная особа — шла в бой за правду по любому поводу, невзирая на место, время и обстоятельства, причём, если не ошибаюсь, поражения не потерпела ни разу — возможно, потому, что в тактическом плане всегда предпочитала лобовую атаку.
— Кто поставил стакан на край стола? Глядеть надо, куда ставишь!
Это в том случае, если стакан был сшиблен её локтем. Если же, упаси боже, чьим-либо иным, а стакан на краешек поставила она сама, то виновнику влетало за растопыренные грабли, не промытые с утра глаза и отсутствие очков.
И не восклицала, обличая, а бубнила — вот что страшно-то! Обладай она азартом или даже темпераментом, возник бы шанс срезать, подсечь, поставить перед фактом. Однако, уродившись тормозом, та, о ком идёт речь, была неуязвима для аргументов — пропускала их большей частью мимо ушей и продолжала наступление с неотвратимостью асфальтового катка.
Помнится, в то роковое утро никто ещё ни в чём не проштрафился, но чувство собственной правоты требовало выхода, и сослуживица наша обрушилась на некоего буржуина, дошедшего в бесстыдстве своём до того, что дерзнул воздвигнуть у входа на дачный участок двух позолоченных львов, чем бросил вызов всем честным людям и ей лично.
— На пьедесталах! Перед воротами! Это что?! — с гневной занудливостью вопрошала она, оглядывая наш маленький офис.
Надо было что-то отвечать.
— Прямо напротив? — посочувствовал кто-то.
— Напротив чего?
— Ну… дачи твоей…
— Да нет! Метрах в пятидесяти.
Сотрудники обменялись скорбными взглядами. Стало быть, даже пятьдесят метров нельзя считать гарантией безопасности. Ладно, учтём.
— А львы — они как? Мальчики? Девочки? — полюбопытствовал мой друг Лёша Вострых — единственный человек, умевший сбить правдоискательницу с панталыку.
Сбил. Замерла, припоминая. Так и не припомнила.
— Гривы у них есть? — дал наводку Лёша.
Вспомнила, ожила.
— Есть! Гривы есть…
— Значит, мальчики. Стоят, сидят?
— С-сидят… Нет! Стоят.
— Тогда просто, — сказал он. — Мазут в хозяйстве имеется?
— Мазут?..
— Можно битум, — позволил Лёша. — Или даже баллончик со спреем. Желательно чёрным. Тут, видишь, какая история… Стояли у нас перед театром до войны два гипсовых льва…
— Да они и сейчас там…
— Нет, это уже другие. Тем какой-то хулиган причиндалы дёгтем намазал. До войны белили, после войны белили — так до конца забелить и не смогли… Проступает дёготь — и всё тут! Новых ставить пришлось.
Тревожно задумалась.
— Но это же не побелка, — неуверенно возразила она. — Это позолота…
— Да. — с сожалением вынужден был признать он. — С позолотой сложнее. Сквозь позолоту никакой дёготь не проступит… Зато она дороже, позолота. Как им буржуин причиндалы по новой вызолотит, ты их опять баллончиком. Под покровом ночи, а? По-моему, выход.
При этом Лёша был настолько дружелюбен и серьёзен (да и мы внимали ему без улыбок), что заподозрить нас в издевательстве она просто не посмела. Во всяком случае, вслух.
Знай мы заранее, чем обернётся Лёшина попытка унять правдивые речи, заткнули бы ему рот и покорно выслушали всё, что нам этим утром причиталось. Увы, узреть воочию будущее (хотя бы и ближайшее) не дано даже Ефиму Голокосту, нашему знаменитому земляку. Пока не дано. На той неделе его опять по телевизору показывали: если не врёт, прошлое он наблюдать уже научился.
* * *
Вошла — и резко остановилась, боднув воздух. Она всегда так ходила — стремительно, лбом вперёд, не поднимая взора. Пока в кого-нибудь не впишется. Мы, понятно, старались загодя убраться с её дороги, что удавалось далеко не каждый раз. Идти с ней рядом было ещё опаснее: размахивала руками, словно бы разгребая окружающую действительность.
— Значит, чёрным спреем? — зловеще спросила она Лёшу.
Тот удивился, снял очки, всмотрелся в её пышущее возмущением лицо.
— Ты о чём, лапушка?
— О причиндалах!
— О чьих, прости, причиндалах?
— О львиных!
Вы не поверите, но кто-то в ночь с субботы на воскресенье под покровом темноты и вправду воплотил в жизнь преступный умысел Лёши Вострых, очернив из баллончика мужские достоинства обоих приворотных львов. Ничего, на мой взгляд, сверхъестественного — обычное совпадение мыслей, вполне напрашивающийся поступок.
— Ты ж вроде радоваться должна!
— Радоваться? — редкий случай — у правдоискательницы перехватило дыхание. — А на кого теперь подумают?
— Ну не на тебя же!
— Именно что на меня! Зачем ты это сделал? Тебя просили?
— Лапушка! — вскричал Лёша. — Да я даже не знаю, где твоя дача находится!
— Вот только врать не надо! Не знает он! Что ж они, сами почернели?
Мало-помалу, слово за слово, проступили подробности происшествия. Встал утром буржуин — глядь, а львы-то обесчещены! Позор на всю округу — уж лучше бы ворота дёгтем вымазали! Заказать пригрозил диверсанта.
— Минутку! — на свою беду вмешался я. — А почему обязательно Лёша? Он это предложил, согласен. Но нас-то здесь, кроме него, было пятеро. И каждый слышал…
Развернулась ко мне всем корпусом (иначе у неё не получалось), просверлила взглядом.
— Значит, ты?
— У меня алиби, — поспешил откреститься я. — Кстати, у Лёши — тоже. В ночь с субботы на воскресенье мы с ним вместе пьянствовали…
— Ну, значит, вдвоём и…
— Да погоди ты! С чего ты вообще взяла, что подумают на тебя? Ты что, разболтала кому-нибудь? На даче…
Запнулась, воззрилась в пустоту. Ну точно, разболтала.
— Нет, — решительно отрубила она. — Эти не могли.
— Кто?
— Соседи.
— А мы могли?
— Вы — могли.
К счастью, сотик, носимый ею на кожаном гайтане,[1] даря нам с Лёшей отсрочку, заиграл нечто бравурное. Вышла.
Мы переглянулись. И начал до нас помаленьку доходить весь ужас сложившегося положения. Это ж вам не стакан, сбитый с краешка стола чьим-то неловким локтем, — это львы, ещё и позолоченные! Съест ведь. Сгложет. Методично и неотступно изо дня в день будет долбить и долбить в одну точку, требовать чистосердечного признания, пока в наших замороченных головах не возникнет уличающе подробная картинка ночного кощунства, в котором мы затем и покаемся. По телефону она говорила довольно долго. Оробелая тишина стояла в офисе. Наконец хрупкая, похожая в профиль на сайгака Лина Эльбрусовна устремила на нас влажные выпуклые глаза и произнесла испуганным баском:
— Ребята… А в самом деле, зачем вы это сделали?
* * *
В ночь с субботы на воскресенье мы действительно — чем хотите поклянусь! — пьянствовали у Толи Чижика в связи с недавним отъездом его Людмилы на пару дней в санаторий. Собственно, пьянкой это можно было назвать лишь с большой натяжкой — так, мальчишник, посиделки бывших сокурсников. Болтали обо всём на свете, обсуждали мировые проблемы, ну и, как водится, не могли не схватиться по поводу знаменитого нашего земляка, изобретателя хроноскопа Ефима Голокоста. Лёша придерживался версии о жульнической сути его исследований, мы же с Толиком полагали, что он просто ненормальный.
Свалились под утро — скорее от утомления, нежели от выпитого.
Когда на исходе следующего дня я нагрянул к Толику на квартиру, та уже была приведена в исходное состояние и блистала чистотой. Нигде ни единой улики.
— Толик, — сказал я. — Ты не мог бы подтвердить, что мы всю ночь просидели у тебя и никуда не отлучались?
В глазах Толи Чижика засветились разом испуг и нездоровое любопытство.
— С ума сошёл? Людка завтра вернётся — башку оторвёт.
— А иначе нам с Лёшкой башку оторвут.
— А ему-то за что?
— А мне за что?
Толик заморгал.
— Н-ну… я думал, тебя Томка твоя к кому приревновала…
— Никто нас не при… не приревновывал! Алиби обеспечь.
— В полицию? — Толик замер.
— Если бы! Дуеву Дуню знаешь?
Знал ли Толик Дуню Дуеву? Ох, знал… Его Людмила и моя Тамарка работали с ней когда-то в одной фирме (тесен мир) и до сих пор часто перемывали ей косточки. Дура. Прямая, как шпала. Живёт не ради радости, а ради принципа. Если вбила себе что-нибудь в голову — ничем не вышибешь. Потом неизбежно принимались жалеть. Бедняжка. Муж сбежал. От дочери из Питера — эсэмэска раз в полгода. Но что ни говори, а такие люди необходимы. Она и ответственная по подъезду, и член дачного правления… Другая бы триста раз плюнула, рукой махнула, а эта — нет, эта не отступит. Да и в конце-то концов, должен же кто-то бороться за справедливость!
