Дик Фрэнсис
Торговец забвением
Выражаю признательность Маргарет Джайлз из «Пэнгборн уайнс», которая ввела меня в курс дела, а также Барри Макэнессу и моему зятю Дику Йорку, поставщикам вина, и еще Лену Ливингстоун-Лирмонту, давнему доброму моему другу.
Глава 1
Сильные душевные переживания — явление антисоциальное. Рыдания неуместны. Особенно неуместны они в том случае, если мужчине всего тридцать два и он относительно презентабелен. Особенно если жена умерла вот уже как полгода и все остальные уже перестали скорбеть.
Ну что поделаешь, говорят они. Ничего, он справится. Всегда найдется какая-нибудь хорошенькая дамочка. Время — великий лекарь, вот что они говорят. Настанет день, и он женится снова…
И все они, несомненно, правы.
Но, Боже мой, Господи, эта невыносимая пустота в доме! Это опустошающе изматывающее чувство полного одиночества. Тишина там, где был смех. Остывшие угольки в камине, где всегда так весело пылал огонь к моему возвращению. Невыносимая постоянная пустота в постели.
Шесть месяцев неослабевающей боли — и мне уже начало казаться, что собственная внезапная и быстрая кончина не такое уж большое несчастье. Я лишился половинки самого себя; шесть лет, наполненных любовью и радостью, канули в пустоту. То, что от меня осталось, просто страдало… но на первый взгляд выглядело нормальным.
При переходе через улицу привычка заставляла посмотреть сперва направо, потом — налево; весь день напролет я занимался своим магазином и торговал вином. И улыбался, улыбался, улыбался покупателям.
Глава 2
Покупатели являлись самые разнообразные: от школьников, забегавших за чипсами и колой — лавка располагалась возле автобусной остановки, — до сержантского состава местных казарм; от пенсионеров, стыдливо протягивающих мелочь, накопленную на полбутылки джина, до богачей-знатоков, попивавших самый дорогой портвейн. Были покупатели, которые заходили раз в год и ежедневно, истинные ценители и профаны, те, кто пил, чтобы отметить радостное событие, и спившиеся с горя. Покупатели всех сортов — как и их напитки — от сладкого до брют, от сиропа до горькой лимонной.
В октябре, холодным воскресным утром, главным моим покупателем был тренер скаковых лошадей, вознамерившийся утопить в шампанском примерно с сотню гостей — на проводившемся ежегодно с большей или меньшей степенью регулярности праздновании окончания сезона скачек без препятствий. Тем более что повод почти всегда был — его конюшня выигрывала с завидным постоянством. И вот каждую осень, как только имя его оказывалось в верхней строке списка победителей, он отмечал это радостное событие, приглашая владельцев лошадей, жокеев, а также несметное число разных друзей и знакомых с тем, чтобы они разделили его радость по поводу достигнутого и начали бы строить радужные планы на весну.
Каждый сентябрь он в запарке и спешке звонил мне и говорил примерно следующее:
— Тони? Через три недели в воскресенье, лады?
Ну как обычно, под тентом. Бокалы прихватишь? Ну и, конечно, как всегда, или по оптовой, или с возмещением, идет?
— Идет, — отвечал я, и он вешал трубку прежде, чем мне удавалось сделать еще один вдох. А позднее в лавку приходила его жена Флора и с улыбкой уточняла детали.
И вот в воскресенье, в десять утра, я приехал к нему и запарковал свой фургон как можно ближе к большому, некогда белому шатру, что был натянут на заднем дворе. Он выбежал из дома в ту же секунду — словно специально следил из окна, что, возможно, и делал, — и устремился ко мне. Джек Готорн, мужчина под шестьдесят, низенький, плотный, умный.
— Прекрасно, Тони, — он легонько похлопал меня по плечу, обычный для него способ приветствия. Он избегал пожимать людям руки. Сперва я думал, потому, что боится подхватить заразу, но затем одна ядовитая дамочка, заядлая посетительница скачек, просветила меня на сей счет. Оказывается, рукопожатие его напоминало прикосновение размороженной медузы, и ему просто не хотелось видеть, как люди затем брезгливо вытирают ладони об одежду.
— И денек выдался славный, — заметил я. Он мельком взглянул на ясное голубое небо.
— Нет. Нужен дождик. Земля твердая как камень, — скаковых тренеров, как и фермеров, никогда не устраивает погода. — А безалкогольного чего-нибудь привез? Будет шейх со своей свитой трезвенников. Совсем забыл предупредить.
Я кивнул.
— Шампанское, безалкогольные напитки и ящик кое с чем покрепче.
— Хорошо. Просто прекрасно. Целиком на тебя полагаюсь. Официантки будут в одиннадцать, гости — к двенадцати. Ну и ты, разумеется, остаешься, да? В качестве моего гостя. Это само собой.
— Твой секретарь прислал мне приглашение.
— Неужели? Бог мой, как предусмотрительно с его стороны! Ну ладно, если что понадобится, дай мне знать.
Я кивнул, и он быстро удалился. Все в своей жизни он делал быстро, галопом. Несмотря на усилия своего секретаря, апатичного с виду мужчины с надменным профилем и фантастической работоспособностью, Джек никогда не успевал сделать все, что намеревался. Как-то Флора, его жена, на удивление спокойная и безмятежная женщина, сказала мне: «Это Джим (секретарь) записывает лошадей на скачки. Джимми рассылает счета, Джимми ведет абсолютно всю бумажную работу, а Джеку только и остается, что наклеить на конверт марку. Это просто его манера, вся эта суета. Просто привычка такая…» Впрочем, говорила она добродушно и даже с нежностью. Именно так относились к Джеку Готорну и все остальные. Или почти все. И, возможно, бешеная эта энергия неким непостижимым образом передавалась его лошадям, и потому они так часто выигрывали.
Он всегда приглашал меня на свой осенний праздник, официально или чисто по-дружески. Отчасти для того, чтоб я всегда был под рукой, — на тот случай, если вдруг возникнет какая проблема с выпивкой. А отчасти потому, что я и сам был с детства связан с миром скачек и до сих пор считался его неотъемлемой частью, вопреки своему необъяснимому дезертирству в торговлю спиртным.
— Нет, он не сын своего отца, — говаривали самые немилосердные. А кое-кто выражался еще определеннее:
— Ему недостает фамильного куража.
Отец, военный, имел две награды — орден «За боевые заслуги» <Учрежден в 1886 г., им награждались офицеры сухопутных войск. ВМС и ВВС Великобритании (Здесь и далее прим. пер.)> и «Военный золотой кубок». С равной отвагой брал он препятствия в стипл-чейзе и вторгался на территорию противника. Его храбрость на любом поле сражения внушала благоговейный трепет, служила вдохновенным примером для подражания. И погиб он, сломав шею, во время скачек в Сэндаун-парк, когда мне было одиннадцать, и я все это видел.
Было ему в ту пору всего сорок семь, таким он и остался в памяти тех, кто его знал, — высоким смешливым беззаботным мужчиной с отличной военной выправкой, человеком, которого, на мой взгляд, ничуть не трогали земные горести и печали. И неважно, что для жокея он был тяжеловат. Он со всей решимостью пошел по стопам своего отца, моего дедушки, коего я не знал, но который в моем детском воображении рисовался эдаким титаном, пришедшим вторым на скачках «Гранд нэшнл» <Крупнейшие скачки с препятствиями, ежегодно проводятся в Эйнтри близ Ливерпуля.>, а затем покрывшим себя неувядаемой славой в первой мировой. Я унаследовал от них шкатулку, где лежали рядом дедовский крест Виктории <Высший военный орден, учрежден в 1850 г.> и отцовский орден «За боевые заслуги». Однако мне не удалось унаследовать от них ни бесшабашности, ни отваги, ни удали, ни готовности принять любой вызов.
— Вот вырастешь — и будешь похож на своего отца, верно? — О, как часто слышал я в детстве эти обращенные ко мне слова, в коих звучало дружеское участие и надежда. До тех пор, пока медленно, но неизбежно до всех, в том числе и до меня, не дошло, что нет, не буду. Да, я научился ездить верхом, но делал это далеко не самым выдающимся образом. Да, я окончил Веллингтон, школу для сыновей военных, но не пошел после нее в Сэндхерст <Военное училище сухопутных войск, основано в 1946 г., находится близ деревни Сэндхерст.> и не надел униформу.
Мама часто утешала меня: «Ничего, дорогой». Она вообще стойко переносила все разочарования. Но от всех этих утешений и разговоров у меня развился глубочайший комплекс неполноценности. Он и сейчас при мне, и никакой здравый смысл не помог изжить его.
Только в обществе Эммы все эти комплексы и угрызения совести куда-то испарялись, но теперь, когда ее не стало, вернулись вновь. И овладевали мной пусть не с такой силой, как в детстве или юношестве, зато с той же назойливостью. Коварно и незаметно прокрадывались они в самые незащищенные уголки сознания. Ужасно!..
Джимми, секретарь, никогда не помогал. Вышел из дома, руки в карманах, и наблюдал за тем, как я выгружаю из фургона три оцинкованных корытца.
