Александр Попов
Юный, юный Илья
1
Илья Панаев спал. Тонкая с длинными пальцами рука, лежавшая на высоком изгибе атласного ватного одеяла, скользила, скользила и упала на пол. Илья зашевелился, потянулся всем своим сильным молодым телом и перед самим собой притворился спящим, зажмурившись и по макушку спрятавшись под одеяло. Не хотелось расставаться с теплым, светлым сновидением, которое почему-то быстро забылось, но, как угли угасающего костра, еще грело душу. Илья подумал, как досадно и несправедливо, когда хорошее пропадает, куда-то уходит, а то, чего никак не хочется, привязывается, липнет и тревожит. А не хотелось сейчас Илье одного и самого для него главного – идти в школу. Как быстро закончились январские каникулы, – снова школа, уроки, учителя. Какая скука!
Он спрыгнул с постели, потянулся, похлопал себя по узкой груди ладонями, как бы подбадриваясь, включил свет и подошел к зеркалу: сошли или нет за ночь три прыщика, которые нежданно-негаданно вскочили вчера? Сидят, черти! – досадливо отвернулся он от зеркала. Как стыдно будет перед одноклассниками, особенно перед девчонками и Аллой.
На кухне мать, Мария Селивановна, пекла пирожки. Отец, Николай Иванович, дул на горячий чай в стакане и боязливыми швырками словно выхватывал губами и морщился.
– Отец, Илья поднялся, – как бы удивилась и обрадовалась мать, увидев вошедшего на кухню заспанного сына. – А я забыла разбудить. Испугалась, а ты вон что, сам с усам. – Подбрасывала на потрескивающей, шипящей сковородке пирожки.
– В школу, засоня, не опоздай, – счел нужным строго и ворчливо-наставительно сказать Николай Иванович и с хрустом откусил полпирожка.
– Не-е, папа, не опоздаю, – отозвался сын из ванной.
Отец развалко, как медведь, прошел в маленькую, тесную для него, высокого и широкого, прихожую, натянул на свои мускулистые плечи овчинный заношенный до блеска полушубок, нахлобучил на коротко стриженную крупную голову старую, свалявшуюся кроличью шапку, низко склонился к маленькой жене и деловито поцеловал ее в мягкую морщинистую щеку.
– Ну, бывай, мать.
Гулко топал по ступенькам с третьего этажа.
Мария Селивановна вернулась на кухню, пошаркивая войлочными, сшитыми мужем тапочками.
– Илья, ты какие будешь пирожки: с капустой или картошкой? – громко сказала она в запертую дверь ванной, в которой шумно, с плеском мылся сын.
– Мне… мне… с кокосовым орехом, если, конечно, можно.
– Говори, иначе ничего не получишь!
– Если так строго – давай с капустой.
Пирожки были маленькие, хрустящие, маслянисто-сочные; Илья спешно ел, запивал сладким, как сироп, чаем.
Когда он подсыпал в стакан сахар, ложечку за ложечкой, мать молчала, но покачивала головой: совсем еще ребенок. Мельком посмотришь – парень, мужчина, но приглядишься – совсем мальчишка.
У Ильи розовато-бледное миловидное лицо с пушком усов, оттопыренные уши, припухлые губы, неразвитый округлый подбородок, тонкая шея. Если пристальнее присмотреться, можно обнаружить поперечную бороздку на высоком лбу, которая несколько старила его юное лицо, – сдавалось, что Илья всегда сосредоточенно думал о чем-то весьма важном, мудром, но печальном. Глаза усиливали это впечатление: серые, с желтоватым отливом, будто присыпанные пылистым песком или пеплом. Они сидели глубоко в глазницах и, представлялось, жили там отдельно, сами по себе. Лицо улыбалось, а глаза – молчали, как бы сомневались: зачем улыбаться?
Мать тревожили странные и непонятные глаза сына: как-то нехорошо это, – думалось Марии Селивановне. Сейчас она, стоя у газовой плиты и переворачивая скворчащие на сковородке пирожки, тайком наблюдала за сыном. Он по-детски беззаботно напевал какую-то модную мелодию и шаловливо ногой задевал хвост кота Митрофана, дремотно и независимо развалившегося на коврике под столом. Да нет, такой, как все. Простой и понятный, – отпустило в сердце матери.
Сын поел и щеголевато прищелкнул пальцами:
– Мерси, мама.
Посмотрелся в зеркало – досадливо нахмурился, надел куртку и вышел на лестничную площадку.
– А шапку, шапку! – побежала за ним мать.
– Недалеко, мам, до школы! Пока! – махнул он рукой, но Мария Селивановна все же бросила ему, сбежавшему на второй этаж, шапку.
Слава Богу, всех накормила, всех отправила, все ладненько! И Марии Селивановне казалось, что нет на свете для нее важнее дела, чем всех своих накормить, а потом тайком просить у Бога, чтобы все у них скроилось в жизни благополучно. Она шаркающе прошла в комнату сына и застелила его кровать, расставила по полкам разбросанные на столе книги, кисти и тюбики с краской.
Мать и сын увлекались живописью. Илья уже познал некоторые художнические азы, неплохо владел карандашом и углем, серьезно осваивал масло и акварель, изучал манеры и приемы больших мастеров. Он занимался в кружке живописцев при Доме культуры, и взрослые осторожно поговаривали, что Панаев, пожалуй, небесталанный малый; он иной раз мечтал о художническом пути на всю жизни, но еще ясно и твердо не определился. А Мария Селивановна, когда-то, еще в ранней молодости, пошла по узкой, без резких поворотов, подъемов или, напротив, спусков тропе того искусства, которое ученые мужи с высоты своей гордости и надменности снисходительно – все равно же надо к чему-то причислить – назвали примитивизмом. Мария Селивановна была полуграмотной, недавно вышла на пенсию, специальных книг не читала, но слыла прекрасной мастерицей по писанию на картоне маслом и по лепке глиняных фигурок. Как-то легко и весело выпархивал из ее сердца образ, и соседки, любуясь ее картинками или лепниной, прицокивали и покачивали головой: "Умница, Мария!.."
Только семейные да соседи и видели работы Марии Селивановны. Ни о каких выставках не думывала она; складывала картонки в чулане на даче. Пылились они, слипались, запаутинивались, и Мария Селивановна о них забывала. Иногда вспоминала и украдкой – супруг не позволял, потому что ценил и уважал труд жены, – десяток-другой выбрасывала в канаву за огородом. Кто-нибудь из дачников подбирал уцелевшие от дождя и солнца картинки, дивился пестрому, красноглазому петуху или плывущим по лазурному озеру лебедям, – брал наивную, но красивую картинку себе. Мария Селивановна не могла понять, зачем пишет или лепит. Иногда сердилась на себя: "На что глупостями заниматься!" Однако наплывал образ, что-то просвечивалось в душе, и не доставало сил не взять кисть.
Она убралась в комнате сына и присела с картонкой у окна. Стала писать желтыми и золотистыми красками. Привиделось ей что-то светлое и яркое, но не разобрала – то ли солнце, то ли лицо. Долго писала, а потом охнула:
– А ведь на Илью похоже! Вот так так!
Неспроста, поняла, ее сын получился таким солнечным – хотела ему счастья. Но как пойдет его жизнь, убережется ли от бед и напастей?
А сын выбежал на улицу – в его лицо бросился крепкий морозный воздух. Иркутск был еще темным, ночным, но из окон ярко сыпался свет. Илья бодро пошел по скрипучему синеватому снегу, зачем-то подпрыгнул к низко склоненной тополиной ветке – повалился на землю и шапку легкий, недавно вьюживший снег. Илья посмотрел, как падали снежинки, и подумал, что надо запомнить трепетавшую светотень. Завернул за угол пятиэтажки и увидел яркую белую звезду. Остановился и пожалел, что не может рисовать или писать немедленно.
Пошел другой дорогой, той, которая дольше вела к школе. Оборачивался на звезду. Он не совсем ясно понимал, чего ему сейчас хочется. Может быть, вот так долго брести, поскрипывая снегом? Может, всей грудью вдыхать морозный воздух января?.. Свернул в лесопарк. Большие, заснеженные ветви высоких сосен согнулись к земле. Илья увидел вдали пронизанный желтыми лучами туман – незамерзающая в городе Ангара парила. Клубы двигались, слипались и распадались. Илья вообразил, что все в его огромной стране или даже во всем мире спит – города, деревни, люди, даже Москва еще не очнулась, а вся засыпана снегом, только кое-где из-под слежавшихся, мерзлых сугробов проблескивают рубиновые звезды Кремля…
Мороз ущипнул ухо, – Илья вздрогнул, услышал слабо доносившийся шум улицы, потер варежкой мочку и онемевший от холода нос. Вспомнил, что надо идти в школу, и досадливо сморщился.
2
Илья открыл дверь с тугой пружиной; створка громко, с нервным дребезжанием захлопнулась за ним. Почувствовал себя скверно. Нужно было незаметно проскользнуть в коридор, не попасться на глаза завучу или директору. Недавно начался третий урок, в коридорах пустынно – в толпе не скроешься. Илья наткнулся взглядом на недавно появившиеся в фойе большие густо-синие буквы возмездия: "Из маленького бездельника вырастает большой бездельник". Илья заробел и на цыпочках пробежал до мужского туалета. Опасливо прикрыл за собой разломанную дверь и неожиданно услышал хохот. Вздрогнул, чуть присел, будто бы его прихлопнули по макушке, но понял, что смеется сверстник, такой же прогульщик, как он. Рассердился на себя, громко кашлянул, показывая, что ничего не боится.
